обильно теперь снабжаемая деньгами, усердно обслуживала и кормила их. Ганс мало изменился за это время, разве что несколько осунулся от недосыпания, побледнел. Мюленберг, наоборот, стал весь черным, обросшим, похожим на старого лесного медведя, вылезшего весной из берлоги. Взгляд его добрых, темно- карих глаз теперь был хмурым, тяжелым. Вероятно, дети бросились бы врассыпную, если бы он вдруг вышел к ним во двор.
Регулировку узлов ионизатора они начали вместе. Одному было бы немыслимо вообще справиться с этим, пришлось бы не столько работать, сколько ходить, ибо испытываемые блоки и улавливающие луч приборы находились в противоположных углах комнаты. Мюленберг последовательно менял то один, то другой параметр блока, как бы подкручивая колки своего инструмента. Потом брал аккорд. Приборы как бы вслушивались в него и определяли, верно ли он звучит. Ганс в другом углу следил за приборами и записывал показания.
Это был мрачный, нерадостный, но упорный труд, подогреваемый острым чувством необходимости и долга.
Жизнь становилась все более невыносимой. Мюленберг уже давно не виделся ни с кем из своих знакомых. Он боялся вопросов. «Куда девался Гросс? Ну, его забрали, почему — неизвестно. Но почему освободили его, Мюленберга?.. Что он мог ответить?..»
Почти ежедневно, — и это было, пожалуй, самое мучительное обстоятельство, — звонила фрау Гросс. Нет ли каких-нибудь новостей о муже? Мюленберг полагает, что его выпустят, как только он окончит работу, которую не успел завершить доктор; все выяснится в ближайшие дни. Нет оснований особенно волноваться… Вся жизнь Мюленберга стала ложью, отвратительной и невыносимой. Даже от Ганса он вынужден был скрывать некоторые свои намерения, чтобы не огорчать его.
Ах, как отвратительно все исказилось, как непохоже стало на то, что было раньше, до этой ужасной ошибки Гросса!
Раньше они с трудом добывали средства для создания своей машины, и, когда это им удавалось, работали легко, с увлечением. Теперь заботы о средствах не было. Телефон, что дал ему Вейнтрауб, действовал магически: каждое требование Мюленберга выполнялось моментально, с необыкновенной точностью. А работа стала тягостной и ненавистной.
Мюленберг торопился; его враги тоже торопились; их интересы как будто совпадали. И в то же время Мюленберг действовал вопреки интересам врагов. Все — сплошной парадокс!
Чувство ответственности росло с каждым днем. Мюленберг и Ганс прекрасно понимали, что чем ближе дело подходило к концу, тем более возрастала опасность, что враги придут неожиданно и отберут у них готовую машину — тут же, в лаборатории. Это было бы возможно, если бы они догадались о плане Мюленберга. Но признаков этого не чувствовалось. Вейнтрауб вел себя чрезвычайно корректно. За все время он позвонил только два раза, справляясь, не нуждается ли инженер в чем-нибудь, достаточно ли быстро и точно выполняются его требования. Он как бы проверял своих людей.
Мюленберг воспользовался этими двумя разговорами, чтобы подробнейшим образом информировать Вейнтрауба о ходе работы. Пусть он не беспокоится: еще дней восемь — десять и все будет готово. Они даже могут уже сейчас наметить порядок демонстрации и передачи машины. Мюленберг должен сначала сам убедиться в правильности решения задачи. Прекрасно, это будет там же, на полигоне. Если все окажется в порядке, он тотчас же сообщит об этом Вейнтраубу, и тот приедет туда со всеми, кто должен быть в курсе дела.
Было бы хорошо, если бы обязательства Мюленберга кончились там же, на месте, в тот же день. Он сделает все необходимые пояснения, передаст свои расчетные материалы, чертежи, записи. Там же вернется Гросс. Вейнтрауб понимает, конечно, что вся эта история для него — пытка.
Ласковым голосом Вейнтрауб пожурил инженера за «излишнюю впечатлительность», но согласился с его планом.
— Подите прогуляйтесь, Ганс, — тихо сказал инженер. Ганс быстро открыл дверь и исчез в коридоре.
Так они делали каждый раз перед ответственным разговором. Один из них выходил на кухню или в уборную.
С некоторых пор фрау Лиз стала особенно предупредительной к сотрудникам доктора Гросса. Ее природное любопытство, общительность заметно возросли, обострилась страсть к уборке в лаборатории и около нее… Ни у Мюленберга, ни у Ганса не возникало сомнений относительно причин этих странных перемен в поведении хозяйки. В их положении осторожность была необходима.
— Ее вообще нет, — сказал Ганс возвратившись. — Ушла за продуктами.
— Очень кстати. Вот что, Ганс… Нам нужно решить один важный вопрос, пока еще не поздно. В последние дни я много думал над тем, что вы как-то сказали об этой папке с нашими документами. Действительно, получится ерунда, если я ее «приложу к машине», как вы выразились, и — только. Вначале, после ареста доктора, я думал, — вы это знаете Ганс, — что единственная задача в том, чтобы уничтожить все — и документы, и саму машину. Но… за это время многое изменилось… во мне; я многое понял — и в значительной степени благодаря вам.
— Ну что вы, господин Мюленберг… — смущенно пробормотал Ганс.
— Да, да, Ганс. Это так. Только теперь я по-настоящему узнал вас… и полюбил… А ведь мы работаем вместе уже около трех лет. Видите, как поздно! У меня все так. Я — человек, так сказать, замедленного действия… Все же я счастлив, что в этот, самый тяжелый и трудный момент моей жизни, рядом со мной — вы, которому я безусловно верю, несмотря на то, что мы с вами никогда даже не поговорили как следует по душам… Так вот. Сейчас я уже не хочу уничтожать идею Гросса. Это было бы тем же варварством, против которого мы восстали. Открытие появилось на свет и должно жить. Но пусть оно служит тем, кто борется за настоящий прогресс человечества, за торжество разума. Вырвать его из рук врагов — только половина дела. Нужно еще отдать его друзьям. Вы понимаете меня, Ганс?..
— Ну, конечно, господин Мюленберг! Я очень рад. Я так и думал, что вы придете к этому. Но что же вас огорчает?
— Я не знаю, как это сделать. У меня нет никаких возможностей…
— Зато у меня есть!
— Знаю, Ганс. Вот это меня и страшит… Боюсь, что вы не представляете, как трудна и опасна такая операция. Смертельно опасна, Ганс! Тут нужен большой опыт конспиративной работы, знание тех сетей, которыми вас будут ловить на каждом шагу, наконец, просто жизненный опыт. Откуда у вас все это! Вы можете попасться на первых же шагах, тем более, что за вами, вероятно, уже следят агенты Вейнтрауба А тогда — конец, и вам, и всем нашим операциям. Большой риск!
— Но вы забываете одно важное обстоятельство: я не один. Именно это я и имел в виду, когда говорил, что у меня есть возможности. Одному человеку в нашей нынешней обстановке такая задача, конечно, не под силу. Кое-что придется сделать и мне… но… знаете что, господин Мюленберг, лучше я не буду рассказывать вам ничего об этой операции, скажу только, что она уже обдумана во всех подробностях. А вы — забудьте о ней, у вас и так слишком много забот. Вам придется только подготовить текст — этого никто другой не сделает.
Мюленберг вдруг улыбнулся.
— Я вижу, мы предвосхищаем мысли друг друга… Скажите, Ганс, вы любите… карандаши?
Ганс почти испуганно посмотрел на инженера. Уж не свихнулся ли он, бедняга… В самом деле, так много свалилось на него…
— Какие карандаши?
— Вообще, карандаши; я нашел у себя пару прекрасных французских, правда уже несколько использованных… Вот, смотрите…
Он вынул из внутреннего кармана два довольно толстых, покрытых синим лаком, очинённых карандаша и протянул их Гансу.
— Возьмите ножик и очините вот этот, он сломан… «Контефрер» — фирма потомков самого изобретателя карандаша… Видите, какое дерево? Это сибирский кедр… Теперь попробуйте писать… Чувствуете, какая мягкость, — графит богемский…
Ганс молча и послушно выполнял все указания инженера, то и дело поглядывая на него.
