восседала посредине комнаты, изображая собой книжку. И о ней говорили всякую всячину: что она неразрезанный том, поваренная книга, сборник стихов, говорили, что она такая книжка, которая с виду хороша, но лучше не открывать… Ага!
Это, верно, что-нибудь в таком же роде… непременно что-нибудь такое! Но хорошее или плохое говорила ему эта пани?.. Может быть, и хорошее; впрочем, у этих бар никогда ничего не узнаешь!
«А если я ей понравился?.. Не может быть».
Голос Нины звенел, переливался, дрожал от волнения. Длинная тень от опущенных ресниц падала на белые щеки. В извивах пышных волос сверкало солнце. Пронизывая густую листву, оно падало на ковер ярким колыхающимся бликом. Пахло лавандой и июлем. Богатая мебель кичливо сверкала позолотой и бронзой. С разукрашенного арабесками потолка свешивалась тяжелая лампа, блистали ее рубиновые подвески.
«Боже мой, кто мог подумать неделю назад, что я, Никодим Дызма, буду лежать в этой роскошной комнате на великолепной постели, а эта красивая дама будет мне читать книгу!»
Он закрыл глаза, и вдруг ему стало страшно:
«А что, если это сон, если все это фантазия, если я открою глаза и снова увижу закопченные, сырые стены комнаты Бартика на Луцкой? А этот голос… Не Манька ли читает Валентовой „Курьера'?»
Тут голос умолк, и через некоторое время послышался негромкий вопрос:
— Вы заснули?
Дызма открыл глаза и улыбнулся:
— Нет, что вы!
— Боль прошла? Вам лучше? Никодим снова улыбнулся.
— Боль не прошла, но мне лучше. Нина молчала.
— Когда вы здесь, мне лучше.
Нина посмотрела на него с грустью и ничего не ответила. Никодим подумал, что этот сумасшедший, ее брат, должно быть, не соврал, сказав, что она несчастна. Представился случай проверить и другие сведения, поэтому Дызма спросил:
— Вы чем-то расстроены?
— В этом доме вы, наверно, единственный человек, который может сказать, что ему хорошо.
— Почему единственный?
— Вы ничем не связаны с этим домом… Боже мой, да ведь вы в любую минуту можете бежать отсюда, бежать навсегда.
Губы у нее дрожали, на глазах блеснули слезы.
— И убежите, наверно…
— Нет, — горячо запротестовал он, вспомнив о своем окладе, — я хотел бы остаться тут как можно дольше.
Нина покраснела.
— Вы это искренне говорите?
— Зачем мне морочить вам голову? Конечно, искренне.
— Разве общество людей несчастных вас не пугает?
— Ничуть. А, потом, почему вы считаете себя несчастной? Женщина вы молодая, здоровая, богатая, жизнь у вас легкая…
— Ах! — прервала его Нина. — Разве можно назвать это жизнью?
Дызма искоса глянул на нее.
— Разве что муж не любит?
— Муж? — Ее лицо выразило презрение и брезгливость. — Муж! Я предпочла бы, чтоб он меня ненавидел. Что связывает меня с ним? Думает только о том, чтоб умножить капитал, единственная забота… Круг его интересов мне так чужд!.. Он никогда не пробовал заглянуть мне в душу и понять…
Она закусила губу.
— Впрочем, зачем я говорю вам это?..
— Это хорошо, что говорите.
— Вы и так видите все. Пан Никодим, скажите, может ли быть счастливым одинокий человек, совершенно одинокий человек?
— Не знаю… Я тоже совсем одинокий.
— Как? У вас никого нет? Нет семьи?
— Совсем никого.
— И это вас не угнетает?
— Пожалуй, нет.
— Потому что вы мужчина. У вас сильный, замкнутый характер. Вы не знаете одиночества, потому что вы натура цельная. Я даже не уверена, что вы способны понять одиночество такого слабого существа, как я.
— У вас есть падчерица.
— Ах! Кася… это женщина… — вырвалось у Нины с досадой, и опять она закусила тубу и, опустив глаза, продолжала: — Знаете, за много лет я впервые встретила такого человека, как вы, с которым чувствую себя так свободно, так… В вашем участии нет ни оскорбительной жалости, ни равнодушия бесстрастного наблюдателя… Знаете, ведь я ни с кем не общаюсь. Вы первый, с кем я позволила себе откровенно обменяться мыслями, и чувствую, меня не поймут превратно.
Нина зарделась, говорила с возбуждением. Дызма уже не сомневался, что она им заинтересовалась.
— Может быть, вам тягостно, что я посвящаю вас в свои горести?
— Избави бог.
— Разве они интересуют вас?
— Очень.
— Вы так добры ко мне.
— Вы ко мне тоже. Не расстраивайтесь: все пройдет, надо только не принимать горести близко к сердцу.
Нина улыбнулась.
— Вы обращаетесь со мной как с ребенком, которого смешат нелепой шуткой, чтоб он перестал плакать. Но, знаете, грубоватость часто бывает хорошим лекарством.
— Нельзя отступать перед бедой, надо думать, как избавиться от нее.
Нина нахмурилась.
— Здесь нет спасения.
— Каждый человек — кузнец своего счастья, — произнес Никодим с убеждением.
— Кузнец только тот, у кого сильные руки, а вы видите, какие они у меня слабые.
И она протянула к нему руку, от которой исходило благоухание. Дызма поцеловал ее руку и ощутил в ответ крепкое пожатие.
— Нужны сильные руки, — сказала она, — вот такие… Такими руками можно не только свою судьбу выковать… Иногда мне кажется: для сильной воли нет никаких преград, нет для нее невозможного… Она всемогуща, она крушит сталь, строит будущее… И если она не своекорыстна, она протянет руку помощи, спасая бедные, слабые существа… Сколько поэзии в мощи такого человека!..
Нина медленно отняла руку и добавила:
— Вам, наверно, кажется, что я слишком экзальтированна?
Дызма не знал, что ответить, и потому опять прибег к испытанному средству: застонал от боли и схватился за локоть.
— Больно?
— Очень.
— Бедняжка! Может, послать за доктором?
— Нет. Благодарю вас.
— Мне так хочется вам помочь.
— У вас доброе сердце.
