— Пришлось.
— Что значит «пришлось»? — боязливо осведомилась Нина.
— Ниночка, — вразумлял ее Никодим, — ты же сама говорила — любовь все побеждает.
Когда проезжали мимо лесопильного завода, там вспыхнули фонари. Несколько человек у дороги сняли шапки.
— Ну и что… что он теперь будет делать?
— Это нас не касается, — пожал плечами Никодим. — Забрал все, что было в банках. Было почти столько, сколько стоит Коборово. С голода не умрет.
— Уехал за границу?
— Да.
— И не вернется?
— Об этом не может быть и речи. Уж я ручаюсь.
Нина задумалась.
— Ты сказал, Нико, что ему пришлось на все согласиться. Не было ли на это каких-нибудь… ну… особых причин?
— Что тебе об этом беспокоиться, Ниночка? Дело улажено — и конец. Что тебе до этого?
— Ведь он был моим мужем…
— А я тебе говорю, что не был.
Она удивилась.
— Как так не был?
Дызма объяснил, как умел, запутанную процедуру аннулирования брака и повторил аргументы адвоката.
— Через два месяца, если не произойдет осложнений, сделаешься панной Понимирской, а через три, если у тебя не прошло желание, станешь моей женой.
Нина молчала.
Это обеспокоило Дызму. Может быть, раздумает?.. Может быть, почувствовав себя свободной, не захочет связываться с ним?
— Отчего ты молчишь, Ниночка, дорогая? — спросил ее Никодим со всей нежностью, на какую только был способен.
— Ах, ничего, ничего, — очнулась Нина. — Я думаю об этой истории. Не надо об этом думать, правда?.. Минуло, прошло… Видно, так суждено…
Она прижалась к нему.
— Такова жизнь, — сказал он с убеждением.
— Я боюсь жизни. Она страшна.
— А я не боюсь.
— Я знаю. Это потому, что ты сильный, очень сильный…
Все окна коборовского дома были ярко освещены. Нина объяснила, что в последнее время велела устраивать такую иллюминацию — боялась темноты.
В вестибюле собрались все слуги. Точно еще известно не было, но, по отрывочным рассказам шофера, вернувшегося из Варшавы без хозяина, они сделали свои выводы, которые только подтверждал небывалый случай поездки хозяйки на станцию. Слуги чувствовали: что-то происходит… Нина называла это интуицией, Никодим — нюхом.
На лице горничной, которой он велел приготовить себе постель в спальне Куницкого, Никодим не заметил и тени удивления.
Нина сетовала, что будет опять одна, когда Дызма уедет в Варшаву.
— Поезжай и ты, Ниночка. Я заберу тебя с собой.
— Если б это было возможно!.. — с грустной улыбкой ответила Нина.
— Почему бы нет?
— Неудобно. Разве ты не понимаешь? Это вызовет скандал!
— Ну и что же, — пожал плечами Никодим, — велика важность! Ведь мы обвенчаемся. Наконец ты можешь жить и в гостинице, а видеться будем ежедневно. Нина захлопала в ладоши.
— Эврика! Эврика! Тетя Пшеленская! Поселюсь у тети!
— Вот видишь.
— Мне не хочется, чтоб мое пребывание в Варшаве затянулось. Не люблю города. Лучше всего чувствую себя в Коборове. Правда, Ник, мы будем постоянно жить в Коборове?
— Само собой разумеется. Хватит с меня этой Варшавы. Сыт по горло.
— Какой ты добрый! Пойдем, я сыграю тебе то, что играла всегда, когда думала о тебе.
Пошли в малую гостиную. Нина открыла пианино.
— А ты не играешь?
— Только на мандолине. Она рассмеялась.
— Наверно, шутишь?
— Ей-богу!
— Это смешно — играть на мандолине.
— Почему?
— Не знаю, мне кажется, это должно быть очень смешно. Председатель банка, государственный деятель — и вдруг мандолина!
— Жаль, что я оставил в Варшаве инструмент. Сыграл бы я тебе одну вещицу.
Нина поцеловала его, а когда он потянулся к ней, выскользнула из объятий, смеясь, и заиграла.
— Хорошо? — спросила она, закрывая глаза.
— Еще бы. Даже очень хорошо. А какие к этому слова?
— Как слова? — удивилась Нина. — Ага! Ты думал, что из оперы? Нет. Это соната. Знаешь чья?
— Чья?
— Чайковского.
— Ага, красивая вещь. А как называется?
— Си-моль.
— Си-моль? Смешно. Почему бы не си-малина?
Развеселенная шуткой, Нина обняла его за шею.
— Мой властелин сегодня в шутливом настроении? Я догадалась: мандолина была тоже шуткой. Недобрый. Так насмехаться над своей маленькой Ниночкой. «Ниночка!» Знаешь, так меня никто не называл… Ни-н-очка!.. Знаешь, может быть, это и не очень красиво, — но мне больше всего нравится. Ну- ка, повтори…
— Ниночка, — произнес Никодим и подумал: «Какого черта далась ей моя мандолина?»
— Я это так люблю, люблю больше всего. Ты выговариваешь это так твердо. В твоем голосе звучит решительность… сила, даже приказание. Не знаю почему, но мне кажется, что такой голос должен быть у моряков, насквозь пропитанных солью и йодом.
— Йодом? Значит, моряки мажутся — йодом?
Нина рассмеялась.
— Действительно, ты сегодня в чудесном настроении. Знаешь, у тебя талант преподносить остроты. Ты делаешь это совершенно серьезно, от этого все становится гораздо смешнее, Не можешь себе представить, как я счастлива, когда мы вместе! Мне сейчас так легко, так радостно — никаких забот. Впервые за последнее время твоя маленькая Ниночка будет сегодня спать сладко и спокойно. Исчезнут мрачные мысли…
Никодим прищурился.
— Зато появится кое-что другое.
Нина зарделась и крепче прильнула к нему.
— Нет, нет, — пыталась было возразить она. — Ниночка будет сладко спать наверху, а Ник — сладко спать внизу.
— И не заикайся. Пожалуйста, без возражений. Не будем тратить слов попусту.
— Ник!..
