раздраженный голос Дызмы:
— Пишите, черт вас возьми, раз я говорю — пишите, и точка!
Защелкала пишущая машинка.
— Мне кажется, что на решение пана председателя повлияли главным образом его чувства, его любовь к моей племяннице, — начала пани Пшеленская. — Они обвенчались совсем недавно. А обязанности премьера поглощают едва ли не больше двадцати четырех часов в сутки. Пан Дызма — натура глубоко эмоциональная, хоть он и умеет скрывать это. Мы, женщины, понимаем в таких вещах.
— О да, — подтвердила графиня Чарская.
Рельф пожал плечами.
— По-моему, и дамы и полковник заблуждаются, притом глубоко заблуждаются. Насколько я могу судить по собственным наблюдениям за деятельностью председателя Дызмы, он не способен руководствоваться личной точкой зрения.
— Государственный муж с головы до пят! — воскликнул воевода Шеймонт. — Если он отказал, видимо, у него есть на это какие-то основания политического характера.
Но страна на грани катастрофы!
— Это нам так кажется, — улыбнулся воевода, — нам так кажется. Но, в сущности, дела не так уж плохи. Я уверен, что пан председатель, который в экономике разбирается лучше нас с вами, считает, что опасность еще не столь велика, чтобы лично спешить на помощь.
— Но ведь однажды он уже спас страну! Да еще с каким успехом!
— Это Цинциннат, — назидательно изрек воевода. — Он позволяет оторвать себя от плуга только в случае крайней опасности.
— Да, да! — воскликнула с экзальтацией одна из дам. — Он еще встанет у кормила и спасет отечество.
— Необыкновенный человек! — с ударением сказал воевода.
Вдруг из угла послышался протяжный, скрипучий смех, похожий на карканье вороны.
Никто до сих пор не обращал внимания на смолкнувшего Жоржа Понимирского, и потому никто не заметил его иронического отношения к событиям. Жорж слушал, слушал — и наконец не выдержал. Он смеялся, раскачиваясь на стуле.
— Над чем вы смеетесь? — с оскорбленным видом спросил его воевода.
Жорж внезапно, перестав смеяться, вскочил на ноги. Несколько раз пробовал было вставить в глаз монокль, но руки у него так тряслись, что это ему никак не удавалось. Его негодование достигло крайних пределов.
— Над чем? Не над чем, а над кем! Над вами смеюсь, над вами! Над всем обществом, над всеми моими дорогими соотечественниками!
— Пан Понимирский!
— Молчать! — гаркнул Понимирский, и бледное личико болезненного ребенка стало красным от бешенства. — Молчать! Sacristy! Над вами смеюсь! Над вами! Сливки общества!.. Ха-ха-ха… Так вот: ваш государственный муж, ваш Цинциннат, ваш великий человек, ваш Никодим Дызма — самый настоящий жулик, который водит вас за нос! Это негодяй, проныра, в то же время кретин! Идиот, не имеющий ни малейшего понятия не только об экономике, но и об орфографии. Хам без подобия элементарного воспитания. Присмотритесь к его мужичьей харе, к его плебейским манерам: остолоп, нуль! Клянусь честью, он не только в Оксфорде не был, но даже ни одним иностранным языком не владеет. Вульгарная, сомнительная личность с моралью карманного вора! Неужели вы не видите этого? Я неудачно выразился, что он водит вас за нос: нет, вы сами возвели эту скотину на пьедестал! Вы! Люди, лишенные всяких разумных критериев! Над вами смеюсь, дурачье! Чернь!..
Наконец ему удалось вставить в глаз монокль. Он окинул всех презрительным взглядом и вышел, хлопнув дверью.
Доктор Литвинек с испугом и изумлением переводил взгляд с одного лица на другое: у каждого на устах блуждала улыбка стыда и сострадания.
— Что это значит?! — спросил наконец доктор Литвинек. — Кто этот господин?
Ответила ему Пшеленская:
— Извините, пан директор, это мой племянник и шурин пана председателя. Обычно он бывает спокойным… В голове у него не все в порядке.
— Это сумасшедший, — пояснил воевода.
— Несчастный мальчик, — вздохнула графиня Чарская.
А-а, — улыбнулся Литвинек, — ну, разумеется, сумасшедший.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В истории мировой литературы есть немало произведений, повествующих о карьере молодого человека в буржуазном обществе. В этой галерее карьеристов встречаются люди сильной воли и характера, имеющие все данные, чтобы занять подобающее место в обществе, — таков герой романа Стендаля Жюльен Сорель («Красное и черное»); есть среди них очень заурядные, ничем не выдающиеся люди — вроде мопассановского Жоржа Дюруа («Милый друг»), — которые добиваются успеха с помощью козней я интриг.
И вот перед читателем еще один роман о человеке, сделавшем головокружительную карьеру, — роман польского писателя Тадеуша Доленги-Мостовича (1898–1939) «Карьера Никодима Дызмы» (1932).
Современному читателю карьера Никодима Дызмы представляется немыслимой, невероятной, фантастической. Ленивый, бездарный и ничтожный человек, без состояния и положения, игрою случая становится крупным государственным деятелем, перед ним преклоняются, его превозносят как спасителя отечества, умоляют стать премьер-министром. Казалось бы, всем правит случай, но построенная на случайностях карьера Дызмы отнюдь не случайна по своей сущности.
Герой Доленги-Мостовича своей карьерой обязан не самому себе, а правящим кругам тогдашней Польши. Это они вынесли его на поверхность и заставили «спасать страну».
Чем более острые формы принимал в Польше 20-х — начала 30-х годов экономический и политический кризис, тем громче были разговоры о «сильном человеке», который якобы сможет спасти страну. «Нам нужны люди сильные» — эти слова Никодим Дызма слышит, едва он переступает порог Европейской гостиницы, где происходит банкет по случаю приезда в Польшу австрийского канцлера. В конце романа полубезумный аристократ Жорж Понимирский кричит, обращаясь к «сливкам общества»: «Вы сами возвели эту скотину на пьедестал! Вы! Люди, лишенные всяких разумных критериев!»
Его крик: «Над вами смеюсь! Над вами!» — напоминает отчаянный вопль гоголевского городничего: «Над кем смоетесь? Над собой смеетесь». В страхе перед разоблачением во взяточничестве гоголевские чиновники принимают «фитюльку» за государственного ревизора. Растерявшиеся перед лицом экономических и политических затруднений верхи польского общества полный нуль, ничтожество считают великим человеком.
Дызма не стремился к славе и власти. Хорошая «жратва», безделье и животное, сытое довольство — вот все, что ему было нужно. Дызма не только не добивался успеха, но даже не совсем понимал, куда несло его течение, не мог постичь, почему это все случилось с ним, с Никодимом Дызмой. «Видно, на роду мне написано сделаться важным барином», — рассуждал он сам с собой.
Дызма приехал из провинциального Лыскова в Варшаву совсем не для того, чтобы завоевать этот город, сделать блестящую карьеру. Он ищет какую-нибудь скромную службу — например, должность распорядителя танцев в ресторане. Но его отовсюду гонят в шею за неспособность и неуживчивость. Потеряв милую его сердцу должность мандолиниста в кабаке «У слона», где он получал несколько злотых, да еще и ужин в придачу, он никуда не может устроиться. Если бы не закрылся этот бар «У слона» и Никодим не лишился работы, он так и просидел бы там, быть может, всю жизнь, и его великолепная карьера не состоялась. Сам он, конечно, не расстался бы с этим положением, которое его вполне устраивало и о
