— Ух ты-ы! — сказал отец и прижал, притиснул к себе Ваню и долго не хотел отпускать.
Сердито урча, подошёл грузовик. Дядя Федя, дядя Володя и отец Вани вскарабкались в кузов. Снизу к ним потянулись и большие и маленькие руки. На лицах мальчишек и девочек блестели слёзы. Ване тоже хотелось заплакать, только он чего-то засовестился. Зачем реветь, если никто тебя не стукнул, не отнял глиняного петушка? Но когда грузовик чихнул дымом и стал медленно отъезжать, слёзы сами брызнули из глаз, и Ваня громко, на всю улицу, закричал:
— Тятя! Тя-а-атя-а-а!..
Дорожная пыль, как туча, заслонила от Вани грузовик, и отца, и дядю Федю, и дядю Володю. Было только слышно глухое урчание, похожее на отдалённые раскаты грома. Потом всё затихло, пыль улеглась, но машины уже не было видно.
Мать взяла Ваню за руку, и они пошли домой — медленно-медленно.
Ваня шагал и думал, что зря он заревел сейчас, как поросёнок, который застрял недавно между частоколом ограды. Отец-то приедет и привезёт гостинец от зайца. Заяц тот живёт где-то далеко в лесу, в берестяной избушке, и стряпает там ватрушки и пирожки — вроде тех, что печёт мать по праздникам на большом железном листе в печке.
Только заячьи пирожки и ватрушки слаще мамкиных. Заяц-то их не в печке на железном листе печёт, а на морозе, на сучках берёзовых развешивает. Вот придёт зима, тогда и приедет отец с гостинцами, рассудил он.
Но долго, что-то не приходила зима-зимушка. То солнце не хотело прятаться за тучи, а потом зарядили дожди. Холодные, серые дожди. Они и кур позагоняли под поветь сарая, и рыжего кота Чингиса заставили забраться на горячую печку, и Ване не давали выйти на улицу.
Целыми днями сидел он один в пустой избе и скучал. А когда ему становилось совсем тоскливо, он тихонечко-тихонечко, чтобы только можно было слышать себя, звал:
— Тя-а-атя-а-а, где ты-ы-ы?..
Он думал, что отец услышит его и придёт. Но кругом было тихо-тихо. Лишь уныло шумел за окнами дождь да Чингис мурлыкал на печи, как трактор, что распахивал за Гагауч-озером гриву.
Не дозвавшись отца, Ваня лез на печку к рыжему коту и жаловался ему на своё горе. Но у кота, видно, были свои заботы, и он ничего не хотел слушать. И однажды ему не понравилось, когда Ваня хотел превратить его в коня, чтобы поехать в лес по дрова. Он сердито фыркнул и больно царапнул его за руку. Но Ваня не пожаловался матери на кота-драчуна, а только спросил её, когда же придёт зима.
— Да, наверно, завтра, — сказала мать. — Она узнала, что ты её так ждёшь, и теперь спешит- торопится.
Ваня слушал мать и думал, как увидит он завтра долгожданную зиму-зимушку с серебряной косой, как возьмёт санки и поедет встречать отца. И как только Ваня обнимет его крепко-крепко, отец станет усами щекотать ему лицо, и колоться бородой, и смеяться, и рассказывать, как встретился в лесу со злым-презлым волком, которого прогнал от заячьей избушки, и как заяц за это дал ему гостинец. Но отец его не съел, а привёз ему, сыну своему Ване. И как отец полезет за пазуху и достанет оттуда ватрушку — слад-кую- пресладкую. Ваня съест половину, а половину даст матери, потому что мать теперь не печёт уж таких ватрушек на железном листе в печке. Нет, говорит, больше в доме муки, не из чего печь пирожки и ватрушки.
Под шум дождя Ваня крепко уснул. Наутро, когда он проснулся, всё вокруг было белым-бело. За окном тихонько падали на землю пушистые снежинки. И хотя Ваня нигде не увидел ни самой зимы-зимушки, ни её длиннющей серебряной косы, всё равно он очень обрадовался.
Он даже не доел приготовленный матерью завтрак, скоренько оделся кое-как, взял под крыльцом санки и отправился встречать отца. Он шёл на край деревни, к той самой берёзовой роще, откуда ещё осенью увёз грузовик отца.
А вот и роща. Только теперь она седая и молчаливая, как в сказке про бабу-ягу.
Ваня посмотрел по сторонам, но нигде не увидел избушки на курьих ножках со злой старухой и пошагал дальше. Толстые берёзы, как частокол, выстроились впереди, только он не увязал между ними, а шёл всё дальше и дальше.
Но вот берёзки разбежались, и Ваня очутился на широком белом поле, за которым вдали темнел незнакомый лес. Там, наверно, был край земли, и идти туда Ваня не решился.
Он стоял посреди немого поля и всё смотрел на дальний тёмный лес, ожидая, не покажется ли оттуда отец. Но отец не показывался. А снег всё сыпал и сыпал на землю. Теперь он повалил так густо, что у Вани в глазах зарябило, и он совсем уж не видел ни дальнего тёмного леса, откуда должен был показаться отец, ни берёзовой рощи. Руки и ноги у него совсем озябли, и ему почему-то хотелось заплакать.
Вдруг откуда-то из-за снега показались большие рога, а затем страшная бычья голова, вся запорошённая снегом. Ваня испугался и вскрикнул. Бычья голова замерла и покосилась на Ваню огромным белым глазом.
— Это што там ишо? — спросил кто-то, и к Ване протопал и склонился над ним дед Анисим. — Да, никак, это Настькин малёк? Ты пошто это здеся? Кто тебя сюда послал?
— Я тятьку встречать… — едва удерживаясь от слёз, начал было Ваня.
Но старик сгрёб его в охапку и понёс к саням, приговаривая:
— Замёрзнуть ведь мог, околеть…
Дед Анисим скинул с себя тулуп, укутал Ваню и посадил в сани на берёзовые жердины. Сел рядом и крикнул на быка. Воз тронулся.
— Глупый ты, малёк, — ворчал старик. — Отец-то твой теперь далеченько, на войне, фашиста окаянного бьёт. Не скоро ишо приедет.
— А гостинец от зайца… привезёт?
— А то как же! — сказал старик и вдруг засуетился: — Ах ты, совсем позабыл. У меня есть гостинец от зайца. Вот он. — Дед Анисим пошарил у себя за пазухой и протянул Ване ломоть чёрствого ржаного хлеба. — Бери-ка скоренько.
— И нет, и не от зайца это, — затряс головой Ваня. — У зайца ватрушки сладкие.
— Эвон што! — серьёзно сказал старик. — Так это раньше он их пёк. Теперь муки у него не стало. Вышла вся. Да!
— Ага, — не сдавался Ваня, — а заяц их из снега печёт и на морозе.
