Маммария вздохнула, откинула слегка голову, закрыв глаза, и тихо запела. Это была песня, которую Эпикур слышал в детстве, ее иногда пела его мать Хайрестрата. Потом он слышал ее от других женщин, и от Маммарии тоже. Старая грустная песня о любви. О любви и смерти. В ней рассказывалось о том, как некий молодой воин, задержавшись у чистого ручья, чтобы напиться воды, был опутан по рукам и ногам ядовитой змеей. Он стал звать на помощь товарищей, ушедших вперед. Но они не услышали его слабого голоса, хотя были еще не так далеко. Зато услышали его мольбу о помощи два других существа, жившие далеко: любимая дочь и любимая жена. С помощью богов они оказались вскоре у ручья, где погибал воин. Первой к отцу бросилась дочь, но, увидев змею, остановилась. И было отчего остановиться: змея сказала, что отец ее лишь тогда останется жив, если она, дочь, даст ей напиться своей крови. «Умру ли я?» — спросила дочь. «Да», — ответила змея. И тогда дочь отступила. Но не пожалела своей крови и жизни жена воина, потому что любила его больше жизни. Она отдала себя змее и спасла мужа. «Любовь жены — самая сильная любовь». Этими словами кончалась песня.
— Я слышал эту песню раньше, — сказал Колот, — но в той песне пелось не о дочери и жене, а о жене и матери. Жена испугалась смерти, а мать пожертвовала собой ради сына. «Любовь матери — самая сильная любовь».
— Надо было, чтобы возле воина появились сразу мать, жена и дочь, — сказал Эпикур. — Тогда бы мы увидели, чья любовь сильнее: матери, жены или дочери. А тут из двух женщин жертвует собой всегда одна и, значит, надо петь: «Любовь матери — сильнее любви жены» или «Любовь жены — сильнее любви дочери», а «Самая сильная любовь» петь нельзя. Надо было позвать друзей, и отца, и сыновей, если они были… Но Маммария спела так, как хотела. Это ее право: никто не решился, друзья, прийти к нам в сторожку — ни ваши любимые, ни ваши матери, ни ваши дети. А Маммария пришла…
— Старая любовь не ржавеет, Маммария? — спросил, усмехаясь, Колот.
— Что ты понимаешь в старой любви, — отмахнулась от него Маммария. — Надо говорить не о старой любви, а о последней.
— Спой еще, — попросил Эпикур, не желая продолжать разговора. — Спой что-нибудь веселое.
— Про дождик, — согласилась Маммария.
И спела про дождик. Про веселый летний дождик, который прошумел над цветущим лугом, наполнил чашечки цветов сладкой влагой, омыл листья, разогнал надоедливых мошек, разбудил уснувших птиц и сотворил над лугом радугу, соревнуясь с ним в цветистости. Под радугой поют птицы и благодарят и дождик, и луг за радость.
— Это не наш дождь, — сказал Колот, когда Маммария кончила петь. — Наш дождь и цветы побил, и птиц загнал в щели, и солнце, кажется, погасил…
Все снова стали прислушиваться к шороху дождя в листьях плюща, опутавшего навес за дверью.
— Кто-то идет, — сказал Метродор. — Слышите?
Осторожные шаги приблизились к сторожке и затихли.
Метродор встал и шагнул к двери.
— Узнай, кто это, и гони его прочь, — сказал Метродору Эпикур.
— Кто здесь? — спросил Метродор в темноту. — Кто здесь стоит?
— Это я, отец, — услышал он голос дочери. — Выйди ко мне.
Метродор повернул голову и взглянул на Эпикура.
— Скажи ей, пусть уйдет, — сказал Эпикур. — Дышать с нами одним воздухом опасно: мы ходили по пыльным улицам, где лежат трупы умерших.
— Ты слышала? — крикнул в темноту Метродор. — Ты слышала, Феодата, что сказал Эпикур? Уходи! Я не выйду к тебе! Зачем ты пришла?
— Чтобы увидеть тебя, — ответила Феодата, — и услышать. Ты сам говорил мне, что лишь тогда спокоен, когда держишь меня за руку, когда видишь меня, слышишь меня и думаешь обо мне. Из этих ниточек между нами оставалась только последняя: мы лишь думали друг о друге. Мне, как и тебе, было очень тревожно. Если мне нельзя подойти к тебе и взять тебя за руку, то хоть позволь увидеть тебя, освети свое лицо…
Метродор снова взглянул на Эпикура, прося его совета.
— Возьми светильник, — сказал Эпикур.
Метродор зажег фитилек плошки и снова подошел к двери, поднеся огонек к лицу.
— Благодарю, — сказала из темноты Феодата. — У меня же нет огня, чтобы осветить мое лицо. Можно ли мне подойти ближе?
— Подойди, — разрешил Метродор, на этот раз не взглянув на Эпикура. — Но лишь на мгновение!
Эпикур встал, взял из рук Метродора светильник и вернулся к Колоту и Маммарии. Метродору же сказал:
— Скажи, пусть уйдет.
— Уходи, — приказал дочери покорный Метродор. — Уходи!
С этими словами он закрыл дверь и остался там стоять, обливаясь слезами. Это были слезы счастья.
— Сколько лет твоей дочери? — спросила Метродора Маммария.
— Десять, — ответил Метродор. — Всего десять лет. — Ему хотелось сказать еще и о ее уме, о ее любви к нему, о ее смелости — ведь не каждая девчонка решится ускользнуть из дома ночью, в ненастную пору, нет, не каждая! — о ее красоте и о том, как за все это он, Метродор, любит ее, как, впрочем, и сына своего Эпикура, и жену Леонтию, и что в этой любви — его главная радость и главная боль. Но он ничего не сказал, вернулся к огню и молча сел, снова закутавшись в одеяло.
— Враги Пифагора, — словно продолжая ранее начатый разговор, заговорил Эпикур, — враги Пифагора убили всех его друзей, заманили в дом и подожгли этот дом со всех сторон. Пифагор тоже был в этом доме, но друзья не дали ему погибнуть, а сами погибли. Их было сорок. Пифагор покинул Крото?н, в котором случился заговор против него и его друзей, бежал в Ло?кры, а оттуда в Таре?нт и Метапо?нт. Нигде он не мог найти себе приюта и покоя. Тогда он ушел в святилище Муз и перестал принимать пищу. Там он и умер через сорок дней… И вот я думаю, — заключил свой рассказ Эпикур, — что самая прочная и надежная связь между людьми — это дружба.
— И я так думаю, — поддержал учителя Колот. — Первый мудрец древности Фалес говорил, что можно не думать о богах, о Вселенной, о родных, о близких, можно забыть все, но о друзьях, забывать нельзя. «Нужно помнить о друзьях, когда они рядом и когда далеко» — вот его слова.
— «К друзьям спеши проворнее в несчастье, чем в счастье» — так учил другой мудрец древности Хило?н, — сказал Эпикур. — Я же никогда не перестану утверждать, что величайшим счастьем является дружба. Никогда не чувствуют себя в равной мере защищенными влюбленные, отец и дитя, но двое друзей — как обоюдоострый меч… А ведь самое главное для покоя — чувствовать себя защищенным. Ни любовь к женщине или любовь женщины, ни любовь к детям или любовь детей не приносят нам покоя…
— Увы, — вздохнула Маммария. — Но и водой мы не насыщаемся. Но как можно прожить без воды?
— И любовь, и родственные чувства, и все другие, какие только есть, становятся вечными только в дружбе. Сами по себе они недолговечны. Вот и мы с тобою друзья, Маммария. И Метродор друг Феодате. Конечно, и отец. Но мы знаем, чего стоит любовь детей, если мы не стали им друзьями. Истина человеческих связей — в дружбе. И потому Солон[48], говорят, определял человека как существо, способное к бескорыстной дружбе.
Глава седьмая
Ливень загасил все костры и пожары. И город стал черным.
И тихим. Только на Акрополе, если долго глядеть в ту сторону, можно было увидеть слабые огоньки, которые то возникали, то исчезали снова, — это охрана Парфенона, где хранилась казна Афин, обходила с факелами многоколонный храм. И казалось, что слышны были даже крики — охранники прогоняли из-под портиков храма бродяг и афинян, решивших переждать чуму под защитой всесильной Афины-Девы.
