привиделось настволье Парящее, охваченное огнем. В памяти вновь всплыло тлеющее мертвое поселение на дереве.
Он ощутил себя убивающим пещерников, сжигающим их невероятной силой, которая, казалось, вырывалась из белого золота его обручального кольца. Невозможно!
Он убежал от огня, бросился обратно в свой дом и включил везде освещение, как будто свет электрических лампочек мог спасти его от безумия и тьмы. Затравленно вышагивая по кругу в безопасности своей гостиной, он вспоминал, что с ним недавно случилось.
Он пошел — гадкий, грязный прокаженный — в город из Небесной Фермы, где жил, чтобы оплатить свой телефонный счет, заплатить лично как утверждение своей человечности, противопоставленной враждебности и отталкиванию от себя и черной благотворительности своих согорожан. Во время этой акции он упал перед полицейской машиной — и обнаружил себя в другом мире. В месте, которое не могло существовать, и до которого он не мог бы добраться, если бы оно существовало; в месте, где прокаженные возвращали себе здоровье.
Это место называлось «Страна». И жители ее обходились с ним как с героем из-за его сходства с Береком Полуруким, легендарным Лордом-Основателем, и из-за его кольца из белого золота. Но он не был героем. Он потерял свои два пальца не в битве, а в кабинете хирурга, они были ампутированы из-за гангрены, причиной которой была его болезнь. А кольцо ему было дано женщиной, которая развелась с ним, потому что он был прокаженным. Ничто не могло быть менее заслуженным, чем вера Страны в него. И из-за того, что это было ложным положением, он повел себя крайне неправильно, что заставляло его теперь извиваться от самобичевания.
Конечно, никто из этих людей не заслуживал его нечестности. Ни Лорды, защитники красоты и здоровья Страны, ни Сердцепенистосолежаждущий Морестранственник, великан, который был дружелюбен к нему, ни Этиаран, супруга Трелла, которая провела его через опасности в Ревлстон, горный город Лордов, ни ее дочь Лена, которую он изнасиловал.
Лена! — невольно вскрикнул он, стукая своими онемевшими пальцами по бокам, когда шагал. Как я мог сделать такое с тобой?
Но он знал, как это случилось. Здоровье, которое дала ему Страна, изумило его. После месяцев импотенции и подавляемой ярости он был не готов к внезапному потоку жизнеспособности. Но у этой жизнеспособности были и другие стороны. Она склонила его к условному сотрудничеству со Страной, хотя он и знал, что происходящее с ним было невозможным, просто сном. Из-за этой жизнеспособности он отнес Лордам Ревлстона послание о гибели, данное ему величайшим врагом Страны, Лордом Фаулом Презирающим. И он отправился вместе с Лордами на поиски Посоха Закона, посоха Берека Полурукого, который был утерян Высоким Лордом Кевином, последним из Старых Лордов, в битве против Презирающего, — оружия, которое, как думали Новые Лорды, будет их единственной надеждой одолеть их врага, и он, не веря, без веры, помог им возвратить его.
Потом, сразу же, без перехода, он обнаружил себя лежащим в постели городской больницы. Всего четыре часа прошло после несчастного случая с полицейской машиной. Проказа не оставила его. Из-за т ого, что он оказался даже не раненным, доктор отправил его домой, на Небесную Ферму.
А теперь он очнулся от спячки и вышагивал по своему освещенному дому, как если бы тот был островком здоровья в просторах тьмы и хаоса.
Заблуждение! Он заблуждался. Сама мысль о Стране делала его больным. Здоровье было невозможно для прокаженного; это был закон, от которого зависела его жизнь. Нервы не восстанавливаются, и без ощущения прикосновения нет защиты от ушибов и инфекции, гниения тканей и смерти — нет защиты, кроме требовательного закона, который он выучил в лепрозории.
Доктора там научили его, что эта болезнь была теперь основным фактом его существования, и если он не посвятит себя полностью — сердцем, умом и душой — своей собственной защите, он неотвратимо станет искалеченным и разлагающимся, придет к безобразному концу.
У этого закона была логика, которая теперь казалась более безошибочной, чем когда либо. Он соблазнился, хотя бы условно, заблуждением, и результат был убийственным.
За прошедшие две недели он почти полностью потерял свой контроль над выживанием, не лечился, не проводил ВНК или другого контроля, даже не брился.
Головокружительная тошнота зародилась в нем. Проверяя себя, он неприятно дрожал.
Каким-то образом он оказался избежавшим повреждений. На его коже не было ссадин, ожогов, синяков, ни одного рокового бордового пятна от возвратившейся проказы. Тяжело дыша, как будто он только что вынырнул из погружения в ужас, он устанавливал возвращение контроля над своей жизнью.
Он срочно принял большую дозу лекарства ДДС, диамино-дивенилового сульфамида. Затем он пошел в белизну ванной, выправил старую бритву и приставил длинное острое лезвие к своей гортани.
Бриться таким образом, зажав лезвие между двумя пальцами и большим пальцем правой руки, было его собственным ритуалом, к которому он себя приучил, чтобы дисциплинировать и подавить невольное воображение.
Он пригодился ему. Угроза этого острия, располагавшегося так небезопасно, помогала ему сосредоточиться, отвлечься от ложных мечтаний и надежд, соблазнительных и убийственных творений его ума. Последствия возможной ошибки как выжженные кислотой были запечатлены в его мозгу. Он не мог не считаться с законом своей проказы, когда был так близок к тому, чтобы повредить себе, нанести себе рану, которая могла пробудить дремлющее гниение его нервов, вызвать заражение и слепоту и сдирать с его лица плоть до тех пор, пока он не станет слишком обезображенным, чтобы вообще видеть.
Когда он сбрил двухнедельную бороду, то на мгновение замер, разглядывая себя в зеркале. Он увидел седого истощенного мужчину, с проказой, маячащей на заднем фоне его глаз как чумной корабль в холодном море. И это видение самого себя подсказало ему объяснение его заблуждения. Происходившие с ним события были делом его подсознательного мышления — слепая работа полного отчаяния или трусости мозга, лишенного всего, что раньше придавало ему значение. Изменение отношения к нему его товарищей, человеческих существ, вынуждало его восставать против самого себя. Злоба, направленная на себя, возобладала в нем, когда он был беспомощным после несчастного случая с полицейской машиной. Он знал название этого явления: это было желание смерти. Оно действовало на него подсознательно, потому что его сознательное мышление было непрестанно занято процессом выживания, стараниями избежать последствий его болезни.
Но теперь он уже не был беспомощным. Он был пробудившимся и испуганным.
Когда наконец пришло утро, он позвонил своему юристу, Меган Роман — женщине, занимавшейся его контрактами и финансовыми делами, — и сказал ей, что случилось с конюшнями Джоан.
Он легко мог ощутить ее смущение, скрытое за словами:
— Так что вы хотите, чтобы я сделала, мистер Кавинант?
— Я хочу, чтобы вы вынудили полицию начать расследование. Пусть найдут, кто сделал это. Пусть сделают так, чтобы этого больше не повторялось.
Она молчала долгую неудобную секунду. Затем сказала:
— Полиция этого делать не будет. Вы на территории шерифа Литтона, а он ничего для вас не сделает. Он — один из тех людей, которые считают, что вас нужно выдворить из страны. Он долго был здесь шерифом и стал активным поборником «своей» страны. Он полагает, что вы — угроза.
Только между нами, мне кажется, что у него человечности не больше, чем необходимо для того, чтобы каждые два года переизбираться. — Она говорила быстро, как будто пытаясь удержать его, чтобы он не сказал чего-нибудь, не предложил что-нибудь сделать. — Но я думаю, что смогу заставить его сделать кое- что для вас. Если я запугаю его, скажу, что вы собираетесь в отместку снова пойти в город, я могу вынудить его следить, чтобы ничего подобного больше не случалось. Он знает эту страну.
Можно держать пари, он уже знает, кто поджег ваши конюшни.
Конюшни Джоан, молча ответил Кавинант. Я не люблю лошадей.
— Он может удержать этих людей, чтобы они ничего больше не сделали. И он сделает это — если я правильно припугну его.
Кавинант согласился на это. Казалось, у него не было другого выхода.
— Кстати, некоторые из местных жителей пытались найти какой-нибудь законный способ заставить вас съехать. Они расстроены этим вашим визитом. Я говорила им, что это невозможно — или, по крайней мере,
