счетчик», поясняю: каждый день просрочки увеличивает сумму долга на Некий процент!
Как же еще назвать этих крутых ребят, как не «ростовщиками», хотя они и прикрываются понятием штрафа.
— Значит, ты, как верный друг, наплевал на мое предупреждение и тут же сообщил Лысому Нуге о решении сходки?
— Прости, братан! — взмолился Долидзе.
— Бог простит! Ты, Доля, сам выбрал свою долю… — Гоча довольно улыбнулся. — Интересный поворотик! Прощай, Доля! — Гоча-Курды встал с кресла и направился к выходу, не обращая ни малейшего внимания на стоны и хрипы, раздавшиеся за его спиной.
Богомолов выполнил свое обещание, к концу дня сообщив Савелию все: и что это был за самолет, в котором улетел Нугзар, и по какому маршруту он отправился.
Джанашвили, зная, что криминальные авторитеты, выписав по его душу профессиональную бригаду киллеров из Питера, перекроют ему все ходы к отступлению, дозвонился до Велихова и, заклиная его всеми святыми и обещая золотые горы, выпросил надень принадлежащий Велихову небольшой реактивный самолет.
Собрав все имеющиеся у него ценные бумаги, валюту и драгоценности, Джанашвили набил ими большую сумку и отправился на аэродром Мячково. Он приказал Бахрушину обеспечить его самой надежной охраной, и белый бронированный «Линкольн» Нугзара сопровождало аж сразу четыре джипа с вооруженными охранниками. Костя Рокотов, ехавший в отдалении за этой внушительной кавалькадой, от нечего делать думал про себя — сколько же миллионов должен был нахапать Нугзар, коли он так себя оберегает?
Самолет с Джанашвили и его людьми долетел до Минска, там его дозаправили, и вскоре он пересек границу, отделяющую Восточную Европу от Западной. Самолет приземлился в Вене. Там его пассажиры высадились, и он уже пустой вернулся в Париж.
Это рассказал Савелию генерал Богомолов, а Савелий перекинул полученные новости Андрею Ростовскому. Ни Ростовский, ни кто другой из криминальных лидеров не поинтересовались, откуда у Савелия взялась эта информация. Их больше занимала плотно набитая спортивная сумка, с которой Нугзар покинул страну. Этой сумке суждено было стать наградой за уничтожение неугодного «законникам» Нуги.
Это только кажется, что Европа большая. На самом деле, по сравнению с нашими российскими просторами, где расстояния измеряются сутками нахождения в пути, Центральная Европа поражает своей уютной компактностью. Ее всю за день-другой можно проехать на машине.
По большому счету в Европе спрятаться гораздо труднее, чем в России. У нас отъехал от Москвы километров за сто, зашел в первую попавшуюся деревушку и живи, сколько тебе влезет; ни одна собака о тебе не узнает, лишь бы носа на люди не казал. А в Европе таких глухих уголков, как у нас, вовсе не осталось. Там почти везде цивилизация, даже самые заштатные деревни напоминают город.
В последние годы столько русских поселилось в Европе, столько наших туристов совершает туда свои шоп-набеги, столько бизнесменов завели совместные дела с тамошними деловыми людьми, что наших можно встретить буквально всюду: в любой стране, в каждом мало-мальски значительном городе. Как всем известно, с недавнего времени и наша братва полюбила тихую старушку Европу. Потеснив на некоторых территориях местных воров и бандитов, наш криминалитет уверенно чувствует себя там, где еще несколько лет назад никто не слышал звуков русской речи…
Принимая во внимание все вышеизложенное, не стоит удивляться, что не прошло и недели, как место, где в Европе затаился Джанашвили, уже вычислили.
Представители криминального мира разных стран, когда дело не касается профессиональной конкуренции, всегда помогают друг другу решать те или иные проблемы. Джанашвили собрался осесть в тихой и мирной Австрии, в уютном старинном городе Зальцбурге. Он расположен неподалеку от границы с Германией, и в случае потребности, всегда можно было ее пересечь и по отличному автобану добраться до шумного Мюнхена за пару часов. Мирский, который неплохо знал немецкий язык (этим, кстати, и был во многом определен выбор нынешнего места обитания, хотя у Нугзара имелась собственная вилла на Кипре), арендовал большой дом в окрестностях Зальцбурга — и троица русских «беженцев» поселилась в нем.
Джанашвили нервничал: ему даже здесь неспокойно было, и он требовал от Бахрушина, который теперь выполнял функции личного телохранителя Нугзара, чтобы тот постоянно проявлял бдительность. Это выражалось в том, что Палыч, вооружившись кольтом, по нескольку раз в день обходил по периметру всю ограду дома и осматривал установленные через каждые тридцать метров телекамеры наружного слежения. В первые дни Бахрушин делал это чуть ли не каждые два-три часа. Но потом они с Мирским приискали одного папенька — тот работал вышибало в местной пивной и вполне подходил для такой элементарной работы.
Опасаясь покушения, Нугзар никуда из дома не выходил. Бедняге Мирскому пришлось стать для него настоящей нянькой: «хочу это», «достаньте», «приведи девочек» — это хныканье Витя Мирский слышал на каждом шагу. Никогда ему не было со своим шефом так трудно, как сейчас. Виктор, подыскивая подходящие причины, старался почаще уезжать из дома, оставляя Джанашвили на Бахрушина. Те, в отсутствие Мирского, часами играли в карты, пили водку и зевали от одолевавшей их скуки.
Мирский же в свои многочисленные отлучки весело проводил время, расхаживая по местным ресторанам или посещая заведения, украшенные красными фонарями.
Конец Нугзара Джанашвили был предрешен, когда на крючок бригаде киллеров, уже направленных в Зальцбург по наводке австрийских авторитетов, попался Виктор Мирский.
Он только что слез с аппетитной мулатки, с которой, нанюхавшись до одури кокаину, забавлялся весь сегодняшний вечер. Мулатка, зная, что этот русский всегда платит щедро, выполняла все его прихоти. Сексапильная, с кожей шоколадного цвета, она делала все, чтобы выжать из Мирского все соки: ее пухлые большие губы обшарили все закоулки тела Виктора; она играла с его мужским достоинством, как с куклой, то повязывая на его плоть пестрые бантики, то осыпая его по всей длине поцелуями.
Исчерпавший последние силы, Мирский сидел на густом мохнатом ковре, устилавшем пол комнаты Зулу в элитном зальцбургском борделе. У него оставалось сил только на то, чтобы, поставив бокал с шампанским на голую спину мулатки, которая вытянула свое стройное юное тело рядом с ним на ковре, поглаживать ее выпяченные ягодицы и, преодолевая легкий отходняк от кокаина, маленькими глотками попивать шампанское.
Неожиданно дверь в комнату растворилась, и в нее вошли двое элегантно одетых мужчин лет по тридцать. Но модные костюмы не могли скрыть накачанные мышцы и мощные грудные клетки. Они были почти одного роста и даже похожи друг на друга: при некотором допущении они вполне могли сойти за братьев. Их лица не отличались ярким интеллектом, но и не были лишены привлекательности. Единственная особая примета, сразу бросавшаяся в глаза, — родинка, примостившаяся над правой бровью одного из них.
Они вошли в сопровождении женщины лет сорока, на плечи которой был накинут шикарный шелковый халат до самых пят, а голову покрывали такие шикарные, спускавшиеся существенно ниже плеч волосы, что сразу мелькала мысль о дорогом парике. Это была хозяйка заведения. Ткнув красивым холеным пальчиком в сторону мулатки, она проговорила томным манерным голосом, каким обычно говорят мужики, поменявшие пол.
— Зулу, эти господа ищут своего друга, — произнесла она и добавила: — Они сказали, что он — русский, вот я и подумала, что среди всех наших девочек только у тебя есть русский…
Мирский, мельком взглянув на вошедших, сразу обо всем догадался. От обуявшего его ужаса он поперхнулся шампанским и тем не менее сделал попытку спастись, попытался вскочить с ковра, но один из пришедших, тот, что с родинкой, нежным тоном сказал ему, во всю ширь улыбаясь для женщин:
— Сиди, сучка, и не рыпайся, если хочешь жить!
Второй мужик, извинившись по-английски, на корявом немецком объяснил проституткам, что они хотят поговорить с Виктором наедине, а потому и просят дам удалиться.
Хозяйка подала знак девушке, и та, пожав плечами, двинулась за ней.
— Одевайся! Быстро! — приказал тот, что с родинкой.
— Не убивайте меня, я сделаю все, что вам нужно! — захныкал Мирский, спеша выполнить приказ.
— Ты и так будешь делать все, что мы тебе скажем… — угрюмо сказал второй. — Никто не любит, когда
