головой на унизанных изморосью ветвях деревьев. — Тут такая история вышла. Даже не знаю, как и сказать вам.
— Вы говорите прямо, Николай Петрович, — попросила она. — Не стоит ходить вокруг да около. Меня подозревают в измене? Арестуют? Когда? — она спрашивала порывисто, нервно. — Вы тоже подозреваете? — резко остановившись, Лиза взяла его за рукав, заставив взглянуть в глаза. — Вы же все знаете, Николай Петрович, лучше других.
— Я-то знаю, Елизавета Григорьевна, — вздохнул Симаков, на его лице отразилось сочувствие, — за работу в тылу врага Вас хотели представить к награде. Взяли личное дело, и оказалось, что вы — дочь… ну, как это выразиться помягче…
— Как есть, — резко ответила Лиза. — Я дочь врага народа, что дальше?
— Вопрос о награждении сразу отпал, — беспомощно развел руками Симаков, — не положено, мол. Зато у некоторых товарищей появился другой вопрос. А соответствуют ли действительности представленные вами сведения, Елизавета Григорьевна? Можно ли основываться на них при разработке столь важной операции, как засылка агента в самое сердце абвера — кенигсбергский центр? Не завербованы ли вы, не даете ли дезинформацию? Одним словом, Елизавета Григорьевна, подозревают измену. Даже скажу больше — попытались даже обвинить.
— Но это неправда! — воскликнула Лиза, и слезы от незаслуженной обиды выступили у нее на глазах. — Это ложь! Вы же знаете, Николай Петрович! И про отца — тоже ложь! Все — ложь, — сдернув рукавицы, она стиснула руки на груди.
— Тихо, тихо, не нужно кричать, — майор успокаивающе обнял ее за плечи. — Да, я знаю, хотя мне и не положено не только знать ничего подобного, но даже сомневаться и беседовать с вами на эту тему. Но я руководил вашей работой, Елизавета Григорьевна, и хотя никто не говорит впрямую, обвинения косвенно ложатся и на меня. Я знаю, что они несправедливы. И надо сказать по чести, все остальные это тоже знают, но нужен повод. Дочь за отца не отвечает — у нас это только на бумаге. Как все и всегда. Да что там говорить! — он огорченно махнул рукой.
— Так значит, если меня до сих пор не арестовали, это просто задержка? — спросила Лиза, стерев рукавицей слезы с лица. — За мной приедут или вы меня сейчас заберете?
— Никто за вами не приедет, — сообщил неожиданно майор, — за вас заступились. В очень высокой инстанции, — он показал пальцем вверх. — Кто, сказать не имею права. Но тот, кто сделал это, как мне известно, был знаком с вашим отцом очень давно. Приказано отправить вас из Москвы, чтобы не мозолила глаза злопыхателям. Они примолкли, но большие люди быстро забывают о своих протеже, а злопыхатели не дремлют, рано или поздно дождутся случая, возьмут свое…
— Кто за меня заступился? — Лиза не поверила в то, что услышала.
— Мне приказано оставить это в тайне, — Симаков отвел глаза. — Не спрашивайте, Елизавета Григорьевна, все равно не скажу. Немцы сейчас намереваются на юге ударить, у нас формируется спецчасть, пойдет в Воронеж. Вас, Елизавета Григорьевна, назначат переводчиком при штабе. Вы по- немецки хорошо говорите. Будет вам применение. Это единственное, что сейчас возможно предложить.
— А мне большего и не надо, спасибо вам, — Лиза с благодарностью сжала руку Симакова. — Я даже представить не могу, что останусь в Москве.
— Это верно, — Симаков понимающе покачал головой, — подальше от начальства — оно надежнее. Если говорить честно, я бы и сам махнул на фронт с радостью. Там хоть знаешь, где враг и кто враг. Но не могу.
— А что о Наталье, сестре моей, нет ли каких сведений? — спросила Лиза тревожно.
— Ничего нет, — вздохнул Симаков, — как в воду канула. Ничего не удалось выяснить, увы.
— Товарищ майор, — Лиза серьезно посмотрела на чекиста, — скажите откровенно, вы верите мне? Что ни одного дня я даже мысли не допускала, чтобы остаться у немцев. Несмотря на все, что случилось с моим отцом.
— Я же сказал, верю, — ответил он, понизив голос, — и даже больше. Я знаю, что вы, Елизавета Григорьевна, достойны награды. Я отстаивал вас до последнего. Самого чуть не арестовали. Но плетью обуха не перешибешь, — с грустью признался он. — Даст бог, время все расставит по местам. Надо надеяться. Надо жить. Надо дожить, Елизавета Григорьевна, обязательно. Немец нынче прет, почти как в сорок первом. Что ни загадывай, а он свою корректировочку внесет. В общем, Елизавета Григорьевна, зайдите сегодня по этому адресу, — он передал ей сложенную треугольником бумагу. — Там предупреждены, все документы оформят, как надо. А завтра — в путь. Счастливо, Елизавета Григорьевна, — он пожал Лизе руку. — Не горюйте. Еще легко отделались.
— Спасибо, товарищ майор, — только и смогла вымолвить она.
Последняя ночь в общежитии была такой же бессонной, как и все прежние. Ареста Лиза не ждала, но прокручивала в памяти свой разговор с майором Симаковым и не могла понять — кто за нее заступился? Кто из знакомых отца достиг столь высокого положения в советской иерархии, что имеет возможность влиять на решения НКВД? И почему этот человек не помог самому комбригу Голицыну? Сколько ни будоражила она свою память — никого припомнить не смогла. И это показалось Лизе очень странным. Она знала многих, с кем общался ее отец, возможно, кроме тех, с кем он дружил до революции, кто эмигрировал. Но это же и вовсе абсурд. Никто из эмигрантов не может повлиять на НКВД. А вот эта организация вполне способна любого из них выкрасть, арестовать и расстрелять. «Нет, здесь явно какая-то путаница, — размышляла Лиза. — Никак иначе». Но даже если путаница и имела место, она сохранила Лизе жизнь — а это уже немало. Надолго ли?
На следующий день она уже тряслась в теплушке по направлению к фронту. Сидела, закутавшись в шинель, среди офицеров, из которых не знала никого, да и не хотела. Слушала грубоватые мужские шутки, вздрагивая при каждом взрыве хохота в вагоне. Ее мысли то снова обращались к майору Симакову и ее неведомому спасителю, то наполнялись переживаниями о сестре. Говоря по совести, наблюдая за мелькающими серыми, безрадостными пейзажами, Лиза не представляла себе обратного пути — она предпочла бы никогда не возвращаться с войны. И это острое чувство холодного отчаяния захватывало ее все сильнее. Внезапно перед глазами у нее предстало, казалось бы, забытое воспоминание — железнодорожная станция в Таллинне, немецкий эшелон, уходящий на восток. Дивизия «Дас Райх» отправлялась на фронт, под Москву. Она приехала на станцию, чтобы проводить лейтенанта Крестена. Интересно, что сказали бы все важные московские начальники, узнав, что она провожала на фронт немецкого офицера — наверняка раздули бы этот факт настолько, что не помогло бы ничье заступничество, если только самого товарища Сталина. Провожать, выдавать государственные секреты, быть просто честным человеком, как ее отец — для Лубянки все одно, все наказуемо. Жив ли он, лейтенант Крестен? Нелюбезно встретила его Москва, может, и сложил голову где-нибудь под Волоколамском. А может, едет теперь на юг с эшелоном, как и она, только с другой стороны, с запада. Лизе почему-то казалось, что Крестен бы нисколько не удивился, узнав, как ее приняли в Москве. Но он об этом не узнает. Они уже никогда не встретятся. И Лизе, неожиданно для нее самой, вдруг стало грустно от этой мысли.
Солнце палило нещадно. Усевшись на складной стул посреди степи, обер-лейтенант Рудольф Крестен рассматривал в бинокль русские позиции, а над ним его денщик Фриц держал цветастый пляжный зонт и жалобно уговаривал:
— Господин обер-лейтенант, пойдемте лучше в укрытие, самолеты же налетят…
— Погоди, — отмахнулся от него Крестен, — не отвлекай меня. Смотри, — он указал вперед стеком, который держал в руке, — тут есть кое-что поинтересней твоего нытья. Русские фрейлян с батареи, которые вчера наши танки обстреливали, купаться собрались, нагишом. Без всякого тебе смущения. Вот что значит — передовые политические взгляды. Не то что наша протухшая буржуазность. А ты говоришь «самолеты». Самолеты тут, дружок, не страшны. Как думаешь, — он обернулся к покрасневшему денщику, — надо бы вылазку устроить. И батарею захватили бы, и девиц, прямо в чем мать родила. Вот это была бы операция! Не то что наши генералы придумали — брать в танковые клещи. Другим надо брать. Благо есть кого и за что. Само просится. Ты как, пойдешь на такое дельце? — иронично осведомился он у Фрица, подмигнув.
— Господин обер-лейтенант, вот вы все шутите, — денщик сделался пунцовым как отварной рак, — а я вам про самолеты серьезно говорю. И из пушки могут грохнуть. Или снайпера вызовут. Это ж надо — такой
