предстает передо мной в новом свете — в свете скачущих красно-желтых, пламенно-оранжевых огоньков. А потом я впервые замечаю, что от ржавого крана, торчащего из земли возле костра, тянется зеленый шланг. Я нюхаю свою одежду и чувствую только запах собственного пота. Томный подходит ко мне, все с той же неуловимой, тонкогубой усмешкой на юном лице, и говорит: «Хорошая кислота».
Теперь мне стало ясно, что делает Щелчок. Он сооружал вокруг меня нечто, и я подумал, что это может быть только хижина. Он уже набросал большое количество проволоки на то место, где раньше стоял фургон, и использовал несколько панелей, связав их вместе так, что они образовывали три стороны домика. Пока он трудился, я пытался сдвинуться, ускользнуть от его сомнамбулических действий, но он блокировал каждое мое движение. Сначала слева, потом справа, — и здесь, и там он вырастал передо мной, форсируя исход событий. Исход же этот, насколько я понимал, зависел оттого, что мне придется сделать, чтобы вывернуться из создавшегося положения.
Я не мог раскусить его. По глазам невозможно было ничего прочесть, они не отражали ни истинного сознания, ни психического срыва. Он мотал головой взад-вперед, хлеща меня по лицу своими длинными черными патлами; жевал нижнюю губу, придавая кускам проволоки такую форму, чтобы они напоминали филенки деревянной халупы из его давнишней жизни. Он был сосредоточен, внимателен к деталям, ничто не указывало на то, что он нападет на меня, однако не все возможно предсказать: мне следовало бы уяснить это из факса Питерсона.
Наконец ему надоело все время преграждать мне путь, когда я пытался улизнуть, и он схватил один из проволочных стульев из фургона — единственный не уничтоженный им — и заставил меня сесть на него. Обе ягодицы оказались аккуратно поделены пополам проволокой. Я попытался было встать, но тут он ударом головы снова привел меня в сидячее положение. Я почувствовал, как на лбу набухает шишка, а он нагнулся и еще двумя кусками проволоки привязал мои ноги к ножкам проволочного стула.
В Щелчкову половину зала ворвался Клинок. Глаза его были безумно вытаращены, в руках сверкал 15 -сантиметровый «сабатье». Щелчок отступил от меня на несколько шагов, поднял дверь от фургона и, загородившись ею, застыл на месте. Клинок силился разглядеть что-нибудь сквозь сухой лед. Вначале он увидел груду проволоки на полу, потом заметил замершего Щелчка и, наконец, меня.
— Что вы наделали? — прокричал он.
Я заметил, что Джози подошла поближе и встала между Щелчком и Клинком. Ее глаза сверкали.
— А вы что здесь делаете? Я же просил вас подождать, сказал вам, что за вами придут.
— Что за хрень вы несете? Никто за нами не пришел. Мы там проторчали несколько часов, бились об стенку головами, Синт, мать ее так, в такт нам стучала по двери, Собачник скулил о своем гребаном конце света, а Лакомка тискал себя, рассматривая ту гадость, которую вы ему дали. Да за кого вы себя держите, мать вашу?
Выучка, Сэд, выучка.
— Послушайте, Клинок, я вижу, что вы расстроены, и у вас есть все основания быть расстроенным. Но лучшее, что мы можем сейчас сделать, — это подумать, как нам быстро и безопасно вернуть всех вас в Душилище.
Разрядка, Сэд, разрядка. Но Клинок завелся.
— Это не я расстроен. Что там с тем несчастным парнем по соседству…
— А что с ним, Клинок?
— Что с ним? Я вам сейчас расскажу, что с ним… — Клинок подошел ближе, брызжа слюной мне в лицо.
— Этот парень в жутком состоянии, если вы не знаете. Он весь, абсолютно весь перемазан машинным маслом, оно стекает у него с зубов, да боже мой, он весь в масле. И он даже подняться не может, все ползает там под этой гребаной игрушечной машиной. И воет как сирена, все время голосит про какого-то парня, которого зовут Джейк… он совсем с катушек слетает, у него крыша едет, а виноваты в этом вы…
— Послушайте, Клинок. Вам необходимо успокоиться и выслушать меня. Человек, о котором вы говорите, Дичок, — очень болен. Он здесь находится для наблюдения и, надеюсь, для излечения. Раньше у него была очень тяжелая жизнь, а его пребывание здесь — начало долгого процесса, который поможет ему выздороветь, поможет наладить его жизнь. Важно, чтобы вы не вмешивались в процесс лечения. Это все равно что… как бы вам сказать… все равно что резко перевести больного с одних лекарств на другие, безо всякого предупреждения. Понимаете, о чем я говорю?
— Какое, к чертям собачьим, лечение? Нет тут никакого лечения, не вижу я его. Я вижу только бедолагу, который валяется на полу, весь в грязи, посреди всей этой хреновой цветомузыки с машиной, и надрывает себе душу.
— Вы ничего не понимаете. Путь к его исцелению — это сложный и деликатный процесс.
— Сейчас вы сами ему об этом расскажете…
— Это еще что…
Через сухой лед ко мне пробирались Синт с Лакомкой. Они полуволокли-полунесли Дичка. В одном Клинок оказался безусловно прав: Дичок был весь перемазан машинным маслом, которым я облил его половину зала. Кожа Дичка будто поменяла этническое происхождение, черты лица с трудом опознавались. На его почти голом теле виднелись порезы, и в нескольких местах черное масло смешивалось с алой кровью. Среда породила весьма экстремальную реакцию, и, разумеется, я молча радовался этому сразу по нескольким причинам, но одновременно и досадовал, что направление процесса, течение действия сейчас ускользает от меня. Средотерапия не всегда проходит легко, хотя и имеется множество примеров тому, как последовательность событий приводит к изящно оформленным заключениям. Да, иногда афоризмы медиков оказываются справедливы. Чем хуже, тем лучше. Без боли нет лучшей доли. Мне нужно быть здесь, с Дичком, мне необходимо сейчас быть здесь, навострив уши, и стать для него тем, кто ему нужен. Я должен сделаться его советником, другом, Джейком, отцом, Иохимом или как его там. Я, как средотерапевт, должен сыграть для него требуемую роль. Настала пора вмешаться, среда сработала, и регрессия Дичка служила тому подтверждением. Я не нуждался в подсказчике, который махнул бы красным флажком и скомандовал: ДАВАЙ! Я сам знал, что мне нужно окунуться в его прошлую жизнь, чтобы у него появился шанс будущей.
Я попытался вырваться из проволочных пут, стягивавших мне обе руки, и высвободить ноги, но тут Щелчок притащил к хижине дверь и приладил ее на место всего в нескольких сантиметрах от моего лица.
— НЕТ! — заорал я на него, когда он стал прикручивать края двери к стенам металлического домика.
— Не сейчас.
Сквозь проволоку я увидел, как вокруг меня собирается четверка пациентов из Душилища. Синт просовывала пальцы сквозь проволочную решетку, а Собачник с Лакомкой наблюдали, как Клинок прижимается лицом к проволоке.
— А ну-ка, Клинок, уберите эту дверь и помогите мне развязаться.
— Ну уж нет, не буду. Мне же нельзя вмешиваться в процесс лечения, разве вы забыли?
— Неужели вы не видите, что здесь происходит… Клинок… Клинок?…
Я услышал голос Дичка.
— Выходите и убирайтесь, вот что у меня на уме, выходите и убирайтесь, чтобы я мог найти дорогу домой, чтобы я мог найти ту комнату, где Джейк лежит и улыбается.
Я увидел, как Джози прижимается лицом к проволоке, стоя бок о бок с Клинком. Ее бритая голова упиралась в металл. В руках она держала тетрадь с ручкой вроде тех, которыми я пользовался, когда
