– Знаете, я изменял направление музыки пять или шесть раз, вот что я сделал, и потом, я не верю
в исполнение исключительно произведений белых. – Потом я холодно посмотрел на нее и спросил: – Ну а теперь вы мне скажите, что вы такое сделали, кроме того, что вы белая, а на это мне наплевать? В чем ваши потуги к славе?
У нее аж губы задрожали. Слова не могла вымолвить от злости. Наступила жуткая тишина, хоть ножом ее режь. Передо мной была женщина, наверняка из высших слоев общества, которая выставила себя полной дурой. Господи, да на нее было жалко смотреть.
Рей Чарльз сидел неподалеку от президента, и тот все озирался, не зная, как себя вести. Мне стало его жалко. Рейган был явно смущен.
Одна из самых отвратительных ситуаций в моей жизни. Мне было просто противно в этом Вашингтоне, стыдно было смотреть, как все эти важные белые, правители страны, совершенно не находят общего языка с черными и ничего не хотят знать о них! Тошнотворно было учить белых ослов, которые ничему не хотят учиться, но чувствуют себя вправе задавать тупые вопросы.
Почему какой-то стервец должен ставить меня в неловкое положение из-за своего невежества?
Зайдите в магазин и купите пластинку тех людей, которых вы приглашаете и чествуете. Прочтите книгу, узнайте что-нибудь об этих людях. Как же, слишком много чести нам, черным. Они – невежды, а почему-то мне и другим черным должно быть от этого стыдно. Ну что это такое – президент сидит и не знает, что сказать. Господи, помощники должны были написать ему какую– нибудь шутку, но вокруг ни одного умника не оказалось. Только кучка идиотов с пластмассовыми улыбками и безупречными манерами. Ну и дерьмо.
Когда мы ушли, я сказал Сисели: «Чтобы не смела больше ни разу за всю свою долбаную жизнь пригнать меня на такое говенное собрание, где даже жаль белых. Пусть у меня случится разрыв сердца при других обстоятельствах, а не на таком дурном мероприятии. Лучше уж наехать в „Феррари“ на автобус или что-то в этом роде». Она ничего не ответила. Но, господи, я никогда не забуду, как она плакала, когда Рей слушал, как поют слепые и глухие дети из его школы во Флориде, а белые смотрели на нее, стараясь понять, нужно ли и им плакать, или притвориться плачущими, или что-то еще сделать. Когда я это увидел, я прошептал Сисели: «Давай уедем отсюда сразу, как только это дерьмо закончится. Ты можешь все это терпеть, а я нет». После этого я понял, что между нами все кончено, больше я не хотел иметь с ней никакого дела. Так что с тех пор мы в основном жили врозь.
Позже в 1987 году я разругался со своим менеджером Дэвидом Франклином, который скверно вел мои дела. Когда у нас с ним произошел конфликт из-за денег, Джима Роуза со мной уже не было.
Так что когда Дэвид ушел, мне пришлось в 1987-м нанимать нового гастрольного менеджера, им стал Гордон Мельцер.
А с Джимом Роузом случилась вот что. После наших выступлений Джим всегда собирал деньги, и вот после одного концерта (в конце 1986 или начале 1987 года в Вашингтоне) я попросил у него деньги. Он сказал, что все отдал помощнику Дэвида Франклина в Атланте. Я сказал Джиму: «Да пошли они. Это мои деньги, так что давай их мне». Я так сказал, потому что в последнее время с моими деньгами стали происходить странные вещи и я захотел своими глазами увидеть наличные. Джим не хотел мне их давать, так что пришлось дать ему по башке и взять их. После этого он перестал со мной работать. Мне было очень неприятно, что у нас с Джимом дошло до такого безобразия, мы ведь с ним пуд соли съели, он всегда был на моей стороне. Но я купил квартиру в Нью-Йорке, на южной стороне Центрального парка, и еще кучу вещей и стал внимательно следить, как распоряжаются моими деньгами.
Так что в конце концов я уволил Дэвида и сделал своего юриста Питера Шуката еще и менеджером. Я оказался в положении многих богачей – ты начинаешь зависеть от чужих людей, которые распоряжаются твоими деньгами. Все это происходило в то время, когда я готовился к окончательному разрыву с Сисели.
Когда из моей жизни исчезли Сисели и Дэвид Франклин, я почувствовал большое облегчение. Мы с Маркусом Миллером приступили к работе над музыкой к фильму «Сиеста», действие которого проходило в Испании, там снимались Эллен Баркин и Джоди Фостер. Музыка была немного похожа на ту, что мы делали с Гилом Эвансом в «Sketches of Spain». Поэтому я попросил Маркуса создать музыку с похожим чувством. Тем временем в 1987 году «Tutu» получил премию «Грэмми», и это было очень приятно. Наш оркестр, как обычно, выступал на фестивалях и концертах в Соединенных Штатах, Европе, Южной Америке и Дальнем Востоке – в Японии, а потом и в Китае. И еще мы играли в Австралии и Новой Зеландии.
Из всех событий, которые произошли со мной в этом году на концертах (кроме тех случаев, когда мой оркестр великолепно играл), мне больше всего запомнились гастроли в Норвегии. Прилетели мы в Осло, сошли с самолета – нас ждет целая толпа репортеров. Идем по термакадаму к аэропорту, и вдруг ко мне подходит какой-то парень и говорит: «Извините, господин Дэвис, но вон там вас ждет машина. Вам не надо проходить через таможню». Я посмотрел туда, куда он указал, и увидел огромный белый лимузин, такого длинного я никогда не видел. Я сел в машину, и мы прямо с летного поля поехали в город. Меня даже таможней не стали беспокоить. Такого приема в Норвегии удостаиваются только главы государств, президенты, премьер-министры, короли и королевы. Мне об этом сказал устроитель фестиваля. А потом добавил: «И Майлс Дэвис».
Господи, я был ужасно польщен. Ну и что мне оставалось, как не играть на отрыв в тот вечер?
Меня так по всей Европе встречают – как особу королевской крови. И само собой получается, что, когда к тебе так относятся, ты играешь как можно лучше. То же самое происходило в Бразилии, Японии, Китае, Австралии, Новой Зеландии. Единственное место, где меня не уважают,
– это Соединенные Штаты. И все потому, что я черный и не иду на компромиссы, а белые – в основном мужчины – терпеть этого не могут в черных, особенно в чернокожих мужчинах.
В 1987 году мне пришлось пойти на одну жутко расстроившую меня вещь – уволить своего племянника Винсента. Я уже давно понимал, что придется мне с ним расстаться: он сбивал мне в
оркестре ритм. Я объяснял ему, как нужно играть, а он все мимо ушей пропускал. Я давал ему слушать пленки, а он даже этого не желал делать. Мне было трудно объявить ему о своем решении, я ведь очень любил его, но пришлось – ради музыки. Так что, сказав ему об этом, я переждал несколько дней, а потом позвонил его матери, своей сестре Дороти, и сказал ей об этом.
Сообщил, что Винсент больше у меня не играет, и спросил, знает ли она об этом. Она сказала:
«Нет, он мне не говорил». Потом я сказал Дороти, что собираюсь с концертом в Чикаго. Она сказала: «Знаешь, Майлс, ты мог хотя бы позволить ему сыграть с тобой здесь, в Чикаго, ему ведь будет стыдно перед друзьями».
Потом муж Дороти – отец Винсента и мой старый друг Винсент-старший – взял трубку и попросил меня дать Винсенту еще один шанс. Я сказал: «Нет, не могу». Когда Винсент отдал трубку Дороти, я спросил ее, будет ли она на моем концерте, а она сказала, что вряд ли, потому что, наверное, останется дома с Винсентом. Тогда я сказал: «Ну и дура ты, Дороти!»
Она говорит: «Тогда клади трубку, я тебе не звонила, это ты мне позвонил!»
Я так и сделал. И такое вот дерьмо происходит между братом и сестрой, которые любят друг друга. Это просто эмоции. К тому же тут был замешан ее единственный сын. Я понимал, что у нее в душе происходило. И поэтому не обиделся, когда никто из них не пришел на мой концерт, хотя все же было немного неприятно.
Я уволил Винсента в начале марта и нанял Рики Уэлмана, отличного барабанщика из Вашингтона.
До этого я прослушал пластинку, которую он записал с группой Chuck Brown and the Soul Searchers, и попросил своего личного секретаря Майка Уоррена (он тоже из Вашингтона) позвонить ему и сказать, что я хочу взять его к себе в оркестр. Он сказал, что ему это тоже интересно, и тогда я выслал ему пленку, чтобы он ее выучил, а потом уже мы встретились. Рики долгое время играл так называемую музыку «гоу-гоу». Но в нем была изюминка, необходимая для моего оркестра.
Господи, в 1987 году у меня был потрясающий оркестр. Я просто тащился от их игры. Все вокруг
их обожали. Понимаешь, музыка в их исполнении как бы вся переплеталась – Рики контрастировал с Мино Синелу, Дэррил Джонс был как бы под ними, создавая фундамент, Адам Хольцман с Робертом Ирвингом наяривали на синтезаторе, а мы с Кении Джарретом (иногда это был Гэри Томас на альт- саксофоне) вплетали в эту ткань свои голоса, а Фоли, мой новый гитарист, играл фанковый блюз-рок-фанк, почти как Джими Хендрикс – в его манере. Они были великолепны, и я наконец реально нашел гитариста,
