быть, даже и прощение (если она найдет в себе столько сил) могли бы стать «мицвой», актом сострадания и милосердия в отношении умирающего человека, каких бы бед он ни натворил. Милосердие куда важнее наказания, и за это ей воздастся…
– Словом, вы решили лететь в Чикаго, – напомнил о себе Хенсон.
Она молча кивнула. Впрочем, Мейер ничего не знал. Она купила билет, уговорив саму себя, что сможет отказаться в последний момент. Самообман, конечно, но в ту минуту она в это верила.
– И вы, стало быть, позвонили ему из аэропорта, а он дал вам адрес?
– Не только. Он мне назвал… эти… как их там?.. Какие-то «сетевые координаты», что ли… Сколько-то там сотен к северу, чего-то такое к западу… Не могу сказать, чтобы я в них толком разобралась, зато таксист все отлично понял.
– У нас тут сетка используется. Пересечение Стейт-авеню и Мэдисон-авеню дает нуль, точку отсчета, – объяснил Хенсон. – Весьма удобно, ведь заблудиться в большом городе проще простого, особенно в Старом Свете: Лондон, Дамаск, Каир. Такая древность, знаете ли…
– Надо же, никогда не слышала, – сказала она.
Хенсон улыбнулся.
– Хотя работаете в турфирме?
– Я организую группы.
– А-а…
Она вспомнила, как дрожал голос на том конце провода. На секунду ей пришло в голову, уж не стоял ли рядом Шток, приставив пистолет к виску Мейера, но нет, это звучали эмоции. Благодарность за шанс получить прощение…
– Когда я позвонила из аэропорта, отец дал адрес и сетевой код. Я приехала, а там… Ну, вы знаете.
Пару секунд Хенсон молча смотрел ей в лицо.
– Этот самый Шток, должно быть, настоящий эксперт, коль скоро он с вами справился. В смысле, с вашей-то подготовкой… Лев говорит, вы одна из лучших.
– Подготовка? О чем вы?
Ничего не ответив, Хенсон многозначительно опустил глаза на свои записи. И все-то он знает, все-то он ведает… Наглый индюк. Страшно потянуло влепить ему пощечину.
– Вы вот что мне растолкуйте, – зло прошипела она. – С какой стати сюда «контора» лезет? Расследовать убийство – это дело для чикагской полиции. Я им дала приметы, все рассказала. Теперь они должны найти его убийцу. А убийства – это их епархия, не ваша, ясно?
– Вы сказали «контора»? А при чем здесь ЦРУ? – Хенсон мило улыбнулся. – Теперь уже я не понимаю, о чем говорите вы.
«Ах, вот как? – подумала она. – Бей врага его же оружием? »
– Мне нужно вызвать такси.
– А вот детектив Томас сначала подумал на вас, что это вы отца убили.
– Я?! Да в меня три раза стреляли!
– Что ж поделаешь, такая у него была версия. Кроме шуток.
– Мейер сначала выпустил три пули в меня, а потом еще две себе в лицо? Или, погодите. Сначала я застрелила его, потом себя, будто бы…
– Ужас, правда? Но понимаете, когда он получил сведения про Мейера, то ему показалось, что…
– Сведения?
– Причина, по которой от него ушла ваша мать.
В комнате воцарилась такая тишина, будто вселенную только что передернуло. Что он несет?
– Это Мейер нас бросил, а не мать!
– Вы серьезно ничего не знаете? – Хенсон склонил голову набок. – Вы меня извините, в это трудно поверить. Я говорю, вы всегда могли бы все узнать, если бы только захотели. Но ведь не захотели, верно? Впрочем, вас можно понять.
– Он удрал от матери с какой-то шиксой! С белобрысой шиксой!
Ни одно чувство не отразилось на лице Хенсона.
– Неверно.
У Эсфири заныло сердце. Она отказывалась встретиться с отцом, когда тот уже умирал. А теперь, после того, как она наконец-то уступила, его вырвали в тот самый миг, когда он был готов объяснить, почему оставил семью. Нет-нет, это невозможно! Такое объяснить нельзя! Отчего же он не попробовал с ней связаться за прошедшие тридцать пять лет? Та боль в глазах матери при всяком вопросе об отце… Откуда она? Появилась на пустом месте?
– Вы родились в начале шестьдесят шестого года, – сказал Хенсон. – Примерно в то же самое время Служба иммиграции и натурализации пересматривала дела нескольких евреев, попросивших убежища около пятьдесят первого года. Я бы сказал, их скорее интересовали советские агенты-нелегалы, нежели вероятные нацисты. Как бы то ни было, о вашем отце всплыли кое-какие вещи, очень напоминавшие биографию некоего головореза по имени Стефан Мейербер.
На лбу Эсфири выступил холодный пот. Мать ни слова об этом не упоминала!
