поможет. Что, например, нам скажет диапазон в двадцать лет? Вряд ли что-нибудь полезное, хотя я и не спорю, что иногда такая датировка существенно важна.
– Даже и не смейте сравнивать картину с туринской плащаницей, – проворчал Турн. – Ваша плащаница не что иное, как средневековая фальшивка.
Из публики послышалось несколько изумленных вздохов, кто-то присвистнул, раздались смешки. Эксперты неловко переглянулись.
– Что ж, – сказал Жолие, – мы, к счастью, собрались здесь вовсе не для решения проблемы с плащаницей.
– Она уже давно решена, – фыркнул Турн.
– Может быть, у кого-то есть вопросы? – с надеждой в голосе обратился Антуан к залу.
Встала какая-то женщина от французского телевидения и, не обращая внимания на договоренность, что пресс-конференция проводится на английском, скороговоркой выпалила в Жолие каким-то длиннющим вопросом на своем родном языке.
– Ah, oui, – ответил тот. – Peut-etre, madame[10].
– Я полагаю, – сказал Балеара, – что предварительные выводы мы сможем дать буквально через несколько дней.
Он оглянулся на своих коллег, ожидая согласия.
Креспи одобрительно махнул рукой. Берген пожал плечами.
– Если подделка, то времени обычно уходит мало, – сказал Люц.
– А если подлинник? – спросил Турн насмешливо. – Времени уйдет много?
– Мои собственные изыскания довольно продолжительны, так как они требуют работы в архивах, – ответил Люц, – однако технические методы могут сразу выявить противоречия.
– Да, конечно, – сказал Балеара. – Причем отсутствие противоречий вовсе не означает доказательство подлинности.
– О, если вы начнете противоречить мне, то окажетесь не правы, – надменно заявил Турн. – Здесь нет никаких сомнений: данный автопортрет принадлежит собранию «Де Грут».
Британский репортер снова вскочил на ноги.
– Предположим, доктор Турн прав и это действительно настоящий Ван Гог. Сколько за него дадут на аукционе?
Эксперты молча переглянулись.
– Вполне приличную сумму, – наконец сказал Балеара, и все рассмеялись, исключая Турна.
– Да, но конкретно сколько? – продолжал настаивать репортер. – Миллион евро? Десять миллионов евро? Двадцать?
– Вы должны понимать, – вмешался Жолие, – что мы не можем говорить о настроении рынка. Если у нас подлинник, то сначала требуется установить законного владельца. И именно от него или, скажем, от организации-владельца будет зависеть, продается ли эта картина или нет. А здесь наша работа не играет никакой роли.
– О, пожалуйста, не делайте вид, будто сами об этом не задумывались! Есть люди, которые очень даже заинтересованы в результатах вашей экспертизы. – Репортер показал на адвокатов Минского. – Кое-кого вы можете сделать весьма богатым человеком.
– «Подсолнухи» Ван Гога в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году были проданы за сумму более тридцати девяти миллионов долларов, – признал Жолие. – При этом, кстати, разгорелся спор о подлинности картины. Причем чуть позднее, в том же самом году, «Ирисы» Винсента принесли почти пятьдесят четыре миллиона, а в девяностом портрет доктора Гаше был продан уже за восемьдесят два с половиной миллиона долларов.
Турн вскочил на ноги.
– Искусство – не предмет для торга! – зашипел он. – Искусство гораздо важнее денег! Только идиот способен вообразить, будто его можно мерить деньгами! Вы спрашиваете, чем я могу доказать подлинность? Мне не нужно смотреть на собственную руку и задаваться вопросом, подлинная ли она! Я просто знаю! Это портрет из коллекции «Де Грут»! Он бесценен!
Его убежденность, подчеркнутая свистящей тростью, которой он размахивал как эспадроном, вызвала к жизни фейерверк фотовспышек. «Ага, пресса наконец-то получила желаемое», – подумала Эсфирь.
Хенсон обернулся к девушке и закатил глаза. Негодующий Турн уже собрался было покинуть зал, однако его остановила овация публики. Люди повскакивали с мест, и пресс-конференцию поспешили закрыть.
Хенсон с Эсфирью пересекли Паулус-Поттерстрат и пошли вдоль улицы Ван-дер-Вельдстрат в направлении гостиницы «Акка интернейшнл».
– Ну что ж, – сказал Хенсон, – похоже, у нас есть пара деньков на осмотр города.
– Ты когда-нибудь видел эксперта, готового дать заключение через пару дней?
Хенсон энергично покачал головой вправо-влево, будто разминая затекшую шею.
– Видел, – сказал он меланхолично. – Доктор Турн, к примеру.
– О, в нем может говорить простое тщеславие.
– Да, тщеславие – мать эгоизма. Или дитя убежденности. Между прочим, эгоизм вовсе не означает автоматически, что он ошибается. Думаю, наоборот, нам следует вооружиться гипотезой, что он прав. – Хенсон шагнул в сторону, пропуская между собой и девушкой потного толстяка, облаченного в защитную куртку со множеством карманчиков. – И самое главное, надо как можно подробнее проследить путь
