вполне уверен, что нет, не возвращался. Он писал свои полотна, когда его душа была чем-то затронута, и после завершения просто останавливался, и все. По крайней мере, я так понимаю. Как и у Моцарта, у него не было много времени для интроспекции.
– Вы это о чем? – Вестон явно потерял нить и начинал раздражаться.
Эксперты одарили его одинаково унылыми взглядами и дружно пожали плечами.
– Я о том, что картину изменили, – терпеливо объяснил Жолие. – Интригующая деталь, которой еще предстоит дать научную оценку.
И тут Эсфирь словно прозрела. Будто ей дали подзатыльник.
– Это не Де Грут, – сказала она.
– А? – переспросил Вестон.
– Послушайте, какое отношение это име… – начал было Балеара.
– Ох, имеет. Да еще какое, – уперлась девушка. – Взгляните-ка на фото. – И она ткнула пальцем в руку портрета.
– И? – вздернул бровь Минский.
– А теперь на рентгенограмму.
– Сеньора, рука была закрашена, – сказал Балеара. – О чем я битый час толкую?
Эсфирь скосила глаза на Хенсона:
– А ты? Понял?
– Ладонь… повернулась? – Он никак не мог взять в толк, к чему она клонит.
– Но когда?
Вестон раздраженно развел руками.
– Мисс Горен, я полагаю, настала пора объясниться.
– Мартин, – сказала девушка, – у тебя памятная книга с собой? Которая из музея?
– В номере… – ответил он. Прищурил глаз и посмотрел на картину. Потом на Эсфирь. Потом проделал это еще раз.
– Две… пуговицы… – мягко подсказала она.
– Пуговицы? – Хенсон оглянулся на недоуменные лица экспертов. – Ну да. Есть такая книжка, памятное издание про школу и музей «Де Грут». Мисс Горен говорит о том рисунке, что в ней напечатан.
– Рисунок? – переспросил Вестон.
– Рисунок, – подтвердил Хенсон. – Они не фотографировали картину, из-за дороговизны, кажется.
– Может быть, опасались вспышки, – сказал Балеара. – На фотоаппарате.
– Боялись лампы-вспышки? – удивился Жолие.
– Точнее, порошка магния, – поправил его испанец.
– Як тому, – прервала их Эсфирь, – что на рисунке имелось две пуговицы. И рука находилась между ними. А здесь мы возле руки видим только одну пуговицу, под ладонью.
– Да, но на рентгенограмме закрашенного слоя, – возразил Креспи, – как раз и есть две пуговицы.
– Вот именно, – кивнула девушка. – На картине из музея «Де Грут» обе пуговицы, иначе Турн не скопировал бы их на рисунок.
– Ну, не знаю, – засомневался Хенсон. – Это же, можно сказать, был эскиз, набросок. Может, он ошибся.
– В чем ошибся? – спросил Жолие.
– Скажем, просто хотел дать общее представление о портрете, – пустился Хенсон в рассуждения. – Чтобы привлечь людей, заинтересовать их. Может, он не преследовал абсолютную точность. Так, эскизик…
– Ты всерьез полагаешь, что Турн мог быть столь небрежным? – насмешливо спросила Эсфирь.
– Я просто выдвигаю версии, – насупился Хенсон. Вестон поднял руку.
– А мы его об этом спросим.
– Когда найдем, – добавил Жолие.
– Однако же я должен сразу сказать, – заметил Вестон, – перед нами ясное свидетельство, что найденный в Чикаго портрет не мог висеть в музее «Де Грут». Стало быть, эта картина с одной пуговицей как раз и принадлежит моему клиенту.
– Не уверен, что эскиз в состоянии хоть что-то доказывать, – запротестовал Жолие, – потому как несовпадение в одной детали могло быть обусловлено простой небрежностью.
– Турн, – сказала Эсфирь, – сделал также и собственный автопортрет. В стиле Ван Гога. На нем рука расположена точно так же, как и на закрашенном слое. Две пуговицы.
– Да, здесь что-то есть, – сказал Креспи, поблескивая глазками, – но это вовсе не доказательство. Краска, пигменты – вот это доказательство. Что, если я сделаю анализ этой области? А вдруг она была закрашена не так давно?
