если, остановив у дома машину, поймет вдруг, что Энтони уже ждет ее? Войти и оказаться в атмосфере семейного покоя: «Привет, дорогая, как прошел ужин?» Ведь между ними такие прочные, такие искренние отношения… просто в этот вечер он был занят работой и не смог пойти вместе с ней… и все это было так хорошо. И ему захочется узнать в деталях, о чем они там говорили, и, несмотря на то что работа захватила его с головой, он все-таки скучал по ней, думал о ней, застелил постель и переставил будильник с семи на восемь утра.
На что же это может быть похоже, размышляла Сара, гоня машину по пустынным темным улицам и приближаясь к дому – такому же темному, потому что, хотя она и оставила свет включенным, хватит одного взгляда, чтобы понять, бьется ли под крышей сердце или лампа освещает лишь молчаливую пустоту, поджидающую возвращения единственного обитателя.
Видения в ее мозгу приобретали четкие формы – Энтони работает, сидя за столом, делая заметки на полях сценария, вот он слышит звук остановившейся машины, скрежет ключа в замке, вот он поднимается ей навстречу. Что, интересно, она почувствует, размышляла Сара, когда войдет в дом, согретый теплом его тела, пахнущий его запахом, убаюкивающий звучанием его голоса?
Но всегда почему-то она выбирала мужчин, которые генетически не могли принадлежать к типу «я разожгу огонь, открою вино и буду дожидаться твоего прихода». Она выбирала тех, кто походил на маяки, гордых и одиноких, стоящих у самой кромки ревущего моря. На них можно положиться в густом тумане, в предательском шторме – чтобы добраться до берега. Но если ей потребуется больше, чем просто выжить, больше, чем «в-слу-чае-чего-я-буду-рядом», то в ответ она услышит: «Эй, но я же маяк. Я стою здесь сам по себе и время от времени помогаю каждому. Тебе нужно большего? Обратись в береговую охрану».
Такие фантазии становятся опасными, решила Сара, открывая дверь и проходя в стерегущую дом тишину и холод. Уж слишком они реальны. Ты слышишь слова, видишь всю сцену целиком, и в то же мгновение на тебя всей своей тяжестью обрушивается разочарование. Это как доза наркотика – отдаешься полету воображения, возносишься над миром, смеешься, как идиот, что-нибудь около часа, а потом камнем падаешь на землю. Столкновение с действительностью. С той, в которой никто не ждет тебя дома, с той, где ты раскрываешь глаза после фейерверка оргазма и видишь грязную улочку и незнакомку, поднимающуюся с коленей, отряхивающую ладонями пыль с джинсов. После того, как все кончилось, Лэйси уже ничем не напоминала Белинду.
Кому-нибудь следовало бы открыть промежутки в действительности, разрывы, подумала Сара, включая отопление и становясь рядом с обогревателем, не имея сил сделать ничего другого. Всего месяц в году – действительности вход запрещен. Допущены только фантазии.
Если бы в моем распоряжении был такой месяц и возможность иметь все, что мне вздумается, как бы все это выглядело? Может, это должно напоминать домашнюю работу: все обдумано, вычерчено, разбито на параграфы?
Сара подошла к столу, из царившего беспорядка извлекла блокнот желтой линованной бумаги, ручку и села за работу.
Однажды, когда ей было тринадцать, Сара увидела сидевшую за обеденным столом мать, рядом с ней стояла чашка с остывшим кофе; наклонившись вперед, мать что-то яростно писала на стопке голубоватых листков.
– Кому ты пишешь? – спросила ее Сара.
– Богу, – ответила мать, не поднимая головы.
– Что?
– Когда мне нужно обсудить какой-нибудь вопрос, о котором я не могу говорить с твоим отцом, я пишу письмо Господу.
– А что ты потом с ним делаешь? – заинтересованно спросила Сара. – Пишешь адрес? «Господу Богу на Небеса»?
– Обычно я его просто сжигаю, – совершенно бессознательно ответила Клэр Нортон дочери.
Тепло от обогревателя начало наконец растекаться по дому; Сара сняла куртку, некоторое время молча смотрела на лежащие перед нею листы бумаги, а потом начала писать:
«Дорогой Создатель,
Я хочу всего лишь одного: любить кого-нибудь, не опасаясь страха. И позволить этому человеку любить меня так, чтобы ему не пришлось осаждать крепость, в которую я сама себя заточила. Я хочу встретить настоящего мужчину, который бы знал, что ему тоже нет нужды бояться меня. Хотя бы один раз в жизни я хочу испытать неистовую, добела раскаленную любовь, такую, чтобы заставила взлететь над обрывом к луне, закачаться между звезд без всякого страха – потому что за спиной крылья, которые не дадут упасть. Да и что общего может быть у страха с любовью?
Такая любовь должна существовать, в противном случае откуда же люди, которые пишут волшебные сказки, черпают свою фантазию? Не могут же они из одного воздуха придумать историю про спящую принцессу, которая чудесным образом проснулась от поцелуя, или про принца, преодолевшего высокие стены замка, победившего огнедышащих драконов, мечом проложившего себе путь через полчища врагов, – и все это во имя Любви. Такая любовь где-то и в самом деле должна быть, на одном из перекрестков человеческой жизни – иначе откуда бы ей пробраться в человеческое сознание?
Поэтому, Господи, хотя бы раз перед тем, как умереть, или до того, как я сделаюсь слишком старой, чтобы испытывать блаженство, или до того, как высохнут мои груди и я начну, подобно старухам, бормотать что-нибудь вроде «секс меня больше не волнует» – хотя бы один раз я хочу повернуться спиной к маленьким демонам страха и показать им кукиш, а потом умчаться вдаль на белом коне – к мужчине. Конечно же, я говорю о коне в переносном смысле, поскольку для Лос-Анджелеса куда лучше подойдет «рэйндж-ровер» или «мерседес».
Перечитывая письмо, Сара уже знала, что оно будет покоиться на дне самого глубокого тайника ее души – и, как она надеялась, непосредственно перед глазами Божьими. Затем она швырнула лист в камин. Поднесла горящую спичку, подумала: «Уже не первый раз я сжигаю это мое желание. А оно все живо. Как Феникс – из пепла, из пламени – сожженное, но не забытое».
Как бы в ответ на это, поток теплого воздуха приподнял пылающий листок над золой, подержал его на невидимых глазу крыльях. Затем все исчезло.
13
Сара
