недожаренным. Это простительно по отношению к некоторым другим овощам, но к картофелю?). – Мы в романах делаем с людьми мерзкие вещи, – продолжает О'Коннелл. – Внимательно наблюдаем за ними, а затем придаем им форму, соответствующую нашим целям. Она ошеломляет, как отражения в кривых зеркалах на ярмарочной площади. Писательство – тяжелое ремесло.
Я спрашиваю его, правда ли, что Вероника в «Видении», эта оригинальная модница, является страшно искаженной версией кого-то из его знакомых?
– Конечно, – отвечает он. – Это девушка, в которую я был влюблен, девушка, которая разбила мне сердце. В «Видении» больше страсти, чем во всем, что я написал. Вот почему это мой лучший роман. Конечно, это была ужасная страсть. Даже ненависть. Но все же это была страсть!
Я спрашиваю, что стало с девушкой, разбившей ему сердце.
Он пожимает плечами:
– Это уже не имеет значения.
Его лицо при этих словах становится скорее уродливым, нежели красивым».
– Я не верю, что никто вас не спрашивал об этом. – О'Коннелл отправил в рот порцию бобов, не потрудившись их разрезать.
– А мне нет дела, верите вы или нет! Это правда. – Грейс упорно старалась разрезать бифштекс. Во рту у нее ужасно пересохло, несмотря на приличное количество выпитого вина. Она с трудом глотала, и у нее было такое чувство, будто она жует и жует, как корова, и каждый мучительный кусок ей приходилось запивать все большим количеством вина. Она ненавидела свою нервозность.
О'Коннелл, похоже, твердо решил довести это дело до его горького конца.
– Должен же у вас быть кто-нибудь! Ваш редактор, например. Седжвик, не так ли?
– Мы с ним только друзья.
– А он считает так же, как вы думаете?
– Не знаю. Поскольку он держит свои чувства при себе, мне не приходится об этом думать.
О'Коннелл улыбнулся одними губами, глаз же улыбка не коснулась.
– Не забывайте, я видел вас вместе! Слышали бы вы, как изменился его голос, когда я сказал ему, что соглашусь на интервью только при одном условии: интервьюировать должна Дайамонд Шарп!
– Что ж, если вы правы, ему же хуже.
Он наколол вилкой кусок бифштекса, но так и продолжал сидеть, а ее взгляд был прикован к руке, держащей вилку. На мизинце у него было простое серебряное кольцо. На коже золотистые волоски.
– Трудная вы женщина, – сказал он, наконец. – Почему вы такая трудная?
– Допустим, кто-то умер. Но в этом нет ничего необычного. В данный момент. В этой стране. Каждый кого-то теряет, но это не причина быть, как вы говорите, «трудной». Вероятно, я всегда была такой.
– Вы бросаете мне вызов?
Кусок бифштекса по-прежнему висел на его вилке.
– Что вы имеете в виду?
– Вы хотите, чтобы я пробил вашу броню? Открыл вас, как банку сардин?
– Разве вы не умеете улыбаться более лирично? Вы же писатель, в конце концов! Если вы собираетесь завести со мной роман, то могли бы делать это поэтичнее!
Он немного подался вперед.
– Но вас ведь не интересует эта чепуха, не так ли? Вы хотите от меня чего-то иного!
– Правда? И чего же я от вас хочу?
– Вы хотите стать известной! По-настоящему известной.
– О! Я думала, вы скажете что-нибудь поинтереснее!
О'Коннелл слегка хихикнул, затем засунул кусок бифштекса в рот и принялся жевать. Грейс наблюдала за его губами. Думала о его губах. Каковы они на вкус?
– После выхода «Видения» он озверел, – заявила Маргарет, завтракая в «Карлтоне» треской, приправленной карри. – Вы же знаете, как деньги портят человека!
«Как будто кто-то из нас может это знать?» – думала I рейс, ковыряя вилкой салат.
– Машины. Женщины. Вечеринки. Драки. Его всегда выставляли из отелей. Году, кажется, в 1920-м его выгнали из маленького городка в Пенсильвании. А однажды во Франции его даже арестовали. На Ривьере. Сначала он подрался с владельцем ресторана. Кулаки ходили ходуном, тарелки летели во все стороны. Затем, когда его с друзьями выставили, он вскарабкался на статую лошади и принялся кричать и петь, отказываясь спуститься. В конце концов полиции пришлось принести лестницу и снять его. Ему, конечно, удалось выкрутиться!
– Кто бы сомневался...
– Была женщина... кажется, ее звали Генриетта. В то лето она была с ним во Франции. Она была замужем... если мне не изменяет память, за сенатором. Разразился нешуточный скандал. Она послужила прототипом Хелены Догерти в «Аде и Хелене», его третьем романе. Вы читали?
– Я читала только «Видение», – ответила Грейс. – Что стало с Генриеттой?
– Она вернулась к мужу, – сообщила Маргарет. – О'Коннеллу за это хорошо досталось в газетах. Люди, видите ли, завидовали. Его деньгам... образу жизни. Всему. Но потом он затих.
Она доела свою треску и смотрела на тележку с десертом. Грейс подозвала официанта, но ей понадобилось много времени, чтобы сделать выбор между профитролями, шоколадом, печеньем с кремом и яблочным пирогом. В конце концов выбор пал на печенье.
– Говорите, он затих? Что это значит?
– То и значит. Пошли слухи, что он исписался. Якобы «Непокорный сын» и «Ад и Хелена» не идут ни в какое сравнение с «Видением». Критика оценила их не очень высоко, и они продавались не так успешно. Мне, конечно, они понравились, но я ведь не большинство. Всем хотелось, чтобы он написал еще что- нибудь вроде «Видения». Вероятно, в конце концов это его добило. А может быть, у него просто кончились деньги... не знаю. Но он в некотором роде исчез. Никто по-настоящему не знает, чем он занимался последние несколько лет. Время от времени появляются слухи, что он написал что-то новое. А именно этого все и ждут. Читатели хотят, чтобы он использовал весь свой потенциал и сочинил великое произведение. Мы все надеемся, что так и будет. А теперь вы сможете это выяснить. Вы встретитесь с ним... наедине!
«В последние пять лет, со времени выхода в свет его третьего романа, «Ад и Хелена», Декстер О'Коннелл молчал, что для него нехарактерно. Ни романов, ни рассказов, ни даже статьи или книжного обозрения. В течение почти десяти лет едва ли не каждую неделю О'Коннелл ярко и выразительно высказывается о самых разнообразных сторонах жизни в популярных журналах. Едва ли не каждую неделю против его «демонической» работы протестует Лига материнства штата Висконсин, Церковь потерянных детей штата Техас или какая-нибудь другая кучка сумасшедших.
Некоторые вообразили, что он исписался, исчерпал свои возможности и опустился, хватаясь дряблыми руками за стойку бара дешевого французского отеля и вздыхая о своем былом великолепии. Другие утверждают, будто он заперся в мансарде и в монашеском уединении сочиняет очередной шедевр. Вероятно, периодически бьется головой об стол, когда ему не хватает той непостижимой магической энергии, которая когда-то делала писательский труд таким же легким, как смех.
И вот он передо мной. Ест пережаренный бифштекс, всем своим видом являя довольство и легкомыслие. Руки у него не трясутся. Он вовсе не похож на опустившегося человека. Но шепнет ли он в мое сочувствующее ушко хоть слово о том, чем занимался все это время? Черта с два!
– Да, я пишу новый роман, – неохотно говорит он после того, как я пустила в ход весь свой шарм, умасливая и уговаривая его (а я, смею вас заверить, умею очаровывать!). – Нет, он не закончен. Впрочем, будет закончен... вероятно, через несколько месяцев. Здесь я работаю над действием, которое происходит в Лондоне. Вероятно, вы скажете, что это продолжение «Видения», хотя слово «продолжение» несколько неправомерно. Персонажи остались теми же. Стэнли поседел одновременно со мной...
Не волнуйтесь, девушки, я не заметила в его шевелюре ни одной седой прядки и уверена, что своим особенным золотистым оттенком его волосы обязаны не краске. Назовем это упоминание о старении поэтической метафорой.
– ...Вероника приобрела некоторый лоск и уравновешенность, присущие несколько более зрелой, но все еще Красиной женщине. Ее безудержное озорство превратилось в нечто гораздо более предсказуемое.
