Киёмори потер подбородок. Гнев его поостыл, но до конца не выветрился. Он встал к Сигэмори спиной и сделал вид, будто изучает парчовую ширму.
— Я подумаю. А пока ты здесь, хочу, чтобы ты узнал еще кое-что. Я намерен поселить государя Го- Сиракаву в северной усадьбе Тоба или пусть пожалует сюда, к нам.
За спиной Киёмори раздался сдавленный всхлип, очень похожий на плач. Обернувшись, он увидел, как его сын прячет лицо за рукавом.
— Что с тобой такое?
— Во имя всех ками, отец, как ты не понимаешь! Говоришь о былых сражениях, а сам позабыл, за что бился. Схватить ина… ведь именно так поступил Нобуёри, тот мерзавец, которого все мы презирали! Много жизней пресек я, да простит меня Амида Будда, но лишь за одну мне не стыдно — жизнь этого подлеца. И вот ты готов ему уподобиться, готов нарушить величайшее из Четырех обязательств — государеву присягу!
— Наш государь — твой шурин, император Такакура.
— То есть сын Го-Сиракавы. И разве не Го-Сиракава способствовал возвышению нашего рода? Не он ли осыпал наш род благодеяниями, пожаловав многие чины и должности? Если же мы в чем-то его прогневали? Не следует ли сначала спросить об этом?
— А что, если он меня прогневал? Что тогда? — Киёмори снова отвернулся, досадуя на сына.
— Не ты ль говорил мне, что намерения человека не имеют значения, если он делает правое дело? Значит, верно и обратное: как бы ни были благи посылы, что в них толку, если дурны дела? Прошу тебя, отец, не толкай меня на сей горестный выбор! Если я избегну греха сыновней непочтительности, то стану ослушником, нарушу долг верности государю. Уж лучше сруби мне голову с плеч, только пощади душу!
Киёмори оглянулся на сына, который поник головой, словно в ожидании смертельного удара.
«Недурная уловка, — подумал Киёмори, невольно восхитившись. — Однако править ему не дано. Слишком честен».
— Нет, нет, — произнес он, подойдя ближе и положив ладонь на плечо Сигэмори. — Этого я не допущу. Пойми: я хочу защитить Го-Сиракаву. Удостовериться в том, что государь-инок перестал слушаться негодяев.
— Если бы ты виделся с ним чаще, искал совета, прежде чем действовать, проявлял бы к людям — ко
— Она и не может закатиться. Я всю жизнь положил на это. Теперь ступай, сын, и проведай своего сорванца. Уверен, он уже гадает, что с тобой стряслось.
— Да, отец, уже иду. Но прошу тебя, подумай еще раз над моими словами. — Сигэмори встал, поклонился и поспешил к своей карете.
Киёмори проводил его до веранды и стал смотреть вслед. Сигэмори задержался у ворот, сказал что- то стражникам, после чего те озадаченно оглянулись на веранду. Когда он уехал, Киёмори подозвал одного из стражей и спросил его:
— Что мой сын вам сказал?
— Повелитель, господин потребовал, чтобы, если вы прикажете нам выступить на поместье государя-инока и захватить его в плен, мы сначала отправились в усадьбу Сигэмори и сняли ему голову.
— Понятно, — сказал Киёмори, а сам стал гадать, чем продиктован этот жест сына — тонкостью натуры или желанием ненавязчиво надавить на отца. «Быть может, он не настолько чужд власти, как я считал».
Сигэмори рассеянно смотрел на плетеную крышу кареты, качавшуюся в такт колесам.
— Отец, — окликнул его Корэмори. — Что случилось? У тебя грустный вид.
Сигэмори протянул руку и крепко стиснул сыну запястье.
— Надеюсь, ты никогда не увидишь меня таким, каким стал в последние дни мой отец.
— А что стряслось с дедом? Почему он так поступает с дядей Наритикой?
— Не знаю. Люди, которые озабочены лишь стяжанием власти, склонны видеть повсюду врагов, стремящихся эту власть отобрать. Я мечтал, Корэмори, что Хэйан-Кё твоей юности будет таким, как сто лет назад, — средоточием мира и изысканности. Но видно, мечтам моим сбыться не суждено.
— Что же ты будешь делать? Нам придется с ним драться?
— Не знаю. Ясно одно: надо дать ему понять, и притом не впадая во грех непочтительности, что больше так продолжаться не может. Нельзя превращать сведение счетов в безудержную травлю, да еще без ведома двора. Человек в его положении должен думать не только о Тайра. Мне нужно как-то донести это до него. Знать бы как…
Шли часы, сумерки сменились ночью. Киёмори сидел в опустевшем зале собраний рядом с единственным фонарем и осушал чарку за чаркой, перебирая в памяти спор с Сигэмори. «Я перестаю его понимать, — твердил он себе снова и снова. — Воспитание ему дали хорошее. Еще с малых лет он узнал, как важна семья, родная кровь. А теперь до того доучился, что хочет заставить меня решать за всех сразу. Словно весь народ — одна семья, один клан. Чепуха! А виновата она, Токико. Ей хотелось, чтобы он стал ученым, а не воином. Будто бы Царь-Дракон ищет героя, который бы спас нас, заблудших, от самих себя. Что же это за герой, который спасает народ свитками и меткими речениями, укрываясь вместо щита Пятью постоянствами?»
Из-за сёдзи донеслось тихое покашливание.
— В чем дело? — ворчливо спросил Киёмори.
— Господин, — ответил из-за двери воин, по-прежнему одетый в доспех, — тут стража просит узнать, что делать с советником Наритикой.
— Хм-м… После того как мой сын так красноречиво за него заступался, — произнес Киёмори, — мы, пожалуй, оставим его в живых. Устройте его поудобнее, но с приглядом. Как только получим императорский указ, тут же сошлю его с глаз долой.
Самурай поклонился и бросился выполнять поручение. Киёмори не мог не заметить его обрадованной улыбки. «Слабаки. Стоило Сигэмори прийти — они и раскисли. Что будет с Тайра, когда он станет главой?»
Тут он услышал снаружи какой-то переполох и вышел на галерею. В неровном свете факелов было видно, как привратная стража собирает свои луки и шлемы, выводит коней. Как накануне пожара, некая тревожная весть точно искра пробегала от воина к воину, и те молча вешали колчаны на плечи, вскакивали на коней — кто в седло, кто так — и в спешке неслись за ворота.
— В чем дело? — вскричал Киёмори. — Что здесь творится? Куда вы все собрались?
Воины не отвечали и даже не переговаривались, только бросали тревожные взгляды в его сторону и мчали прочь.
— Стойте! Это приказ!
Однако никто и не думал останавливаться. Наконец Киёмори, перепрыгнув оградку галереи, успел схватить за руку пробегавшего паренька в доспехе и прижал к земле.
— Отвечай немедля, что происходит, или я сам сниму тебе голову!
Тот испуганно вытаращился.
— Н-не знаю как, господин, но нас вызывают в Ходзидзё, поместье князя Сигэмори.
— Зачем?
— Не знаю, повелитель. Говорят, это срочно. Он зовет. Прошу, отпустите меня.
Киёмори разжал руки, и юный воин поспешил за ворота, вослед осташным. Когда и он скрылся, Киёмори остался стоять, покинутый собственной дружиной, один посреди пустого двора.
— Дело сделано, — произнесла Токико, не размыкая глаз. — Они идут.
Сигэмори глубоко вздохнул, втягивая дым тлеющих листьев сакаки из стоящей перед ним жаровни, а затем выдохнул и с содроганием сказал:
— Я дал зарок никогда не пользоваться колдовством, хотя меня и учили ему.
— Не казнись, сын мой, — отозвалась Токико. — Ты поступил мудро. Вреда от него никакого не будет, зато может выйти великая польза. — Она отпустила его ладони и выпрямилась, сидя на пятках.
— Я чувствую… нечистоту.
