что во время солнцестояния, несмотря на близость гор к нашему югу, луч солнца приходил освещать камнеломки и гусиные лапки, кои саксонцы и французы именуют пятилистниками. Но летние радости были омрачены большими и хлопотными делами.
Казнь недостойного священника и его плебейки должна была, безусловно, приостановить практику порабощения, но не практику блуда и инцеста. Я с грустью узнал, что по одной из превратностей судьбы, коими заведует Лукавый, теперь уже христианские женщины отдавались плебеям, включая своих сыновей и отцов по крови, чтобы обеспечить таким образом пропитание и содержание; ибо сила этих людей, их способности к охоте делали из них спутников более желанных, чем христианские мужья, ослабленные болезнью и голодом. Посему я принял решение относиться к этому греху не слишком сурово, в сравнении с тем бедствием, коим стал у этих женщин грех отступничества. Ибо плебеи, с коими они соединялись в пары для совместного проживания, вопреки какому-никакому христианскому образованию и вопреки моему присутствию в соборе, возвращались к пагубным верованиям предков, почитавших лишь природные вещи, такие как ветер, лед, течение воды и дичь, которым, по невежеству своему или порочности, они приписывали дух и волю, мстительную или щедрую. Их христианские сожительницы были этим заражены. Мои люди и я застали не одну из них за жутким смешением в одних и тех же обрядах варварских заклинаний и христианских молитв. Вплоть до языка, который был испорчен или соединялся с латынью нашей родины и невнятным дикарским говором этих охотников. Я поощрил Эйнара Соккасона к тому, чтобы созвать народное собрание, обещая ему, что мои люди, вооруженные на всякий случай, будут удерживать плебеев в стороне. Эйнар воздал хвалу моей большой твердости в борьбе с безбожием, одобрительно упомянул справедливую казнь старого священника и его подружки, оплакал расцвет язычества и беспутства женщин с плебеями. «Разве не видно, – восклицал он, – что им мало принимать их в своих кроватях и жить, подобно блудницам, когда их ласки оплачиваются парой клочьев тюленьего мяса, разве не видно, что они привязаны к ним до того, что бросают свои очаги и отправляются с ними жить как дикие звери? Поглядите на их зубы и отдалите от вас тех, чьи челюсти разрушены пережевыванием шкур. Это неблагочестивое занятие, оскверняющее уста, предназначенные для того, чтобы принимать Тело Господне. Вдохните их запах и откажитесь от тех, что исходят нашатырным душком, ибо это знак, что они предались, плебейкам подобно, обычаю мыть голову мочой. Отрекитесь от ваших жен и изгоните ваших дочерей, если вы застанете их за отправлением языческих обрядов. Пусть они лучше умрут, чем опускаться до такого». Я в свою очередь взял слово. «Изгоняйте неверность, коя просочилась в веру. Не допускайте больше на службе, в притворе, где я наделяю вас благами культа, этих бубнов, этих палочек из моржовой кости, этих танцев медведей в клетке, слишком часто сопровождающих песнопения, кои я до вас доношу. Изобличайте тех плебеев, кои осмеливаются разыгрывать из себя жрецов; я прикажу их сжигать. Вы узнаете их по множеству их богов, вы, у которых только один, по их вере, что у Луны есть большая душа и что мертвые возрождаются в тех, кому дают их имена». Эйнар в порыве страсти порицал мою мягкость и осторожность моей политики, отдавая голос за всеобщую казнь. Я спорил тем увереннее, что понимал правомерность такого мнения. Не народное это дело, сказал я, замещать власть Церкви в вопросах, касающихся догмы и обрядов: для этого послан я. Несколько стариков бросили вызов моей власти, утверждая, против всякого разума, что речь идет о гражданском споре. Не плебеи ли возжелали своих женщин? В обстоятельствах менее вопиющих, не челядь ли, юная поросль с ферм, подозревалась в бунте? Бастарды имеются в домишках у многих, и это дело отцов – свободно являть на них свою власть, максимальную доверенную обычаем. Я прекрасно ответил этому последнему умнику, что Евангелие не дает отцу никакого права на жизнь его детей, а они мне дерзко напомнили о Библии и Аврааме – неожиданно воскресшее знание в этих крестьянских головах. Собрание закончилось смутой и смертельными воплями; оно рассыпалось по берегу, вокруг домов, в поисках жертв избиения. Мне пришлось отдать распоряжения моим людям, которые из защитников собрания от плебеев превратились в защитников плебеев от собрания. Богу было неугодно, чтобы все завершилось без кровопролития. Так погибли трое самых приметных христиан, но лишь после того, как расправились с равным числом плебеев. Так оказался я в состоянии войны со стадом, коему был определен пастырем. Кое- какие из тех женщин, заплаканные от мольбы, ползали по прибрежному песку, обнимая мои колени. Кровь из их ран окрашивала тающий снег. Я мигом дал им понять, что я хоть и назначен им в защитники, но это не значит, будто им дозволено запросто хвататься за легата Вашего Высокопреосвященства; я велел выпороть одну из них, она умерла от этого, вовсе без моего приказания. Я не смог помешать тому, что тело ее было брошено собакам. Но этот несчастный случай явился счастливым поводом показать, что я держу весы моего правосудия в равновесии между христианами и плебеями и что я без колебаний караю злоупотребления обеих сторон. Моя справедливость доказывалась двумя противоположными источниками крови, которую я заставил пролиться. Суматоха была усмирена такой политикой, но не в меньшей степени утолением жажды крови. Эйнар Соккасон и старейшины преклонили колена и публично покаялись.
Ни мученьям моим, ни публичным беспорядкам конца не было видно. Я использовал период солнцестояния, чтобы возродить в народе затухающее пламя. С помощью двух молодых плебеек, коим я велел в знак смирения обрить головы, я организовал в соборном притворе приют для самых больных. Так было занято умирающими христианами место, в иные дни неблагочестиво захваченное языческими плясками и притворствами. Я приказал изъять в закромах и на выгонах кое-какое продовольствие, чтобы подсластить последние мгновения немощных; дабы они умирали, если уж суждено, но не от голода. Мои люди и я знали по опыту, каким преддверием ада была такая смерть. Я преподал Эйнару Соккасону урок гуманности и силы, так что, отвергнув свой первоначальный порыв, он помог мне подавить народные волнения. Безумие, говорили некоторые, расточать на умирающих провизию, столь редкую и столь необходимую для живых! На это мы ответили, что нынешние живые завтра примутся умирать. Недовольство вызвало также вышеуказанное использование соборного нартекса,[33] далекое от его предназначения; я напомнил об Иисусе, который предпочитал немощных здоровым, и о том, что дом его есть преддверие того, что ждет по ту сторону. Пусть лучше верные возлежат в церковном притворе, чем безразличные восстанут перед алтарем. Волнения происходили от того, наконец, что работа в соборе была поручена плебейкам; я призвал и христианок ухаживать за умирающими; ни одна не отозвалась; так молчанием своим выказывали они свой протест.
Позаботился я и о том, при участии собственном и своих товарищей, чтобы оживить полевые работы. В этих широтах сенокос требует крайней срочности, ибо именно он дает скоту, а значит, и людям надежду на выживание зимой. При помощи Капитана я обучал этому самых работоспособных. Капитан, назначенный на командование, растормошил сонь и лежебок, направил наших моряков на отдаленные фермы, поднял своих подопечных лаской или угрозами и поставил их на работу под песни матери-родины. Было чудом видеть, как мертвецы эти возвращались к жизни, дабы обеспечить существование, какого большинство не ведали никогда. Было дивом слышать ритурнели моряков, придающие ритм косам; так соединялись два богатства родины: море и пастбища. Капитан не умерял своих стараний, дабы подстегнуть старания христиан. Он распорядился, чтобы все плебеи, не занятые на полях, шли охотиться или рыбачить на льду. Рыбу сушили на солнце, мясо тюленей вялилось в тени по обычаю их народа. Потребовались немалые усилия, чтобы приучить их добывать дичи больше, нежели требовали сиюминутные потребности, ибо сытость, даже мимолетная, делает их совершенно праздными, и они теряют в играх и болтовне драгоценное время, скупо отмеренное коротким летом для подготовки к длинной зиме. Как и прежде, они знали, что это продовольствие, по крайней мере, наименее омерзительной своей частью, предназначено наипаче христианам, недостаток их усердия вызывал необходимость в дубинке принуждения, как только они были обеспечены едой на несколько дней.
Капитан занял работой даже детей, коих разбил на группы и велел ловить сетями птиц и доставать яйца из гнезд в скальных разломах. Яйца должны были ждать зимы и сохранялись в золе или вялились в выпотрошенных тушах тюленей, согласно рецептам, подходящим для христиан или для извращенного вкуса плебеев, питающих слабость к еде, которой прибавило пряности долгое хранение. Некоторые из детей были так слабы, что не могли удержаться немощными руками за скальные выступы и падали на песок или лед, разбивались, и их тотчас пожирали волки. Но досадная потеря этих молодых жизней затмевалась бедствием гораздо более жестоким – комариным нашествием. Капитан, мои люди и я удивлялись, что бич сей изводил, даже больше, чем нас, местный люд, открытый ему во все времена. Тот, кто не живал на этих окраинах мира во время, кое только бес в насмешку мог бы именовать прекрасной порой, никогда не приближался к преддвериям ада. Козявки, обитающие в нашем краю, – ничто по сравнению с бесконечными, затемняющими воздух тучами, которые доводят до изнеможения Новую Фулу и обрушиваются на ее
