(Бросая брошюру на колени Сесили.) Ну что ж, передай ему это сама, если хочешь... И скажи от моего имени, чтобы он давал для подобных вещей какой угодно адрес, только не мой... В конце концов что происходит?.. (Показывает распечатанный конверт.) Нынче утром я получила записку от аббата Мириеля.
Сесиль. От директора Жана?
Г-жа Пасклен. Он сейчас отдыхает в епископстве Бовэ, у своего брата, и пишет, что будет рад, если я приеду на днях повидаться с ним. Он мне хочет что-то 'сообщить лично'.
Сесиль. Что бы это могло быть?
Г-жа Пасклен (хмуро). Ах, я сама ничего не знаю, дитя мое. Но я поеду туда сегодня же, хочу разузнать, в чем дело.
Она вдруг наклоняется и, зажав лицо дочери между ладонями, с коротким всхлипывающим звуком, похожим на рыдание, прижимает сухие губы к ее лбу. Затем с угрюмым и гневным лицом выходит из комнаты, громко стуча каблуками.
Через два часа.
Сесиль кончает одеваться.
Жан (входя). Доброе утро. Сесиль. Ты видел маму? Жан. Нет, я рано вышел из дому. Сесиль (указывая на бюллетень). Мама принесла это для тебя.
Лицо Жана оживляется.
Жан. Да, да, я знаю... Я его ждал... Спасибо.
Разрывает бандероль, садится на кровать и с интересом перелистывает бюллетень.
Сесиль следит за ним с враждебным любопытством.
Жан замечает вопрос в ее взгляде и не уклоняется от ответа.
Это программа конгресса, который состоится в Лондоне в декабре этого года...
Сесиль (настороженно). Но... какое это имеет к тебе отношение?
Жан (решительно). Меня это интересует. (Сесиль вздрагивает.) К тому же меня просили написать отчет о конгрессе для одного журнала.
Сесиль (резко). Кто просил?
Жан (быстро). Брэй-Зежер.
Сесиль. Я так и знала!
Жан (ледяным тоном). О, прошу тебя, Сесиль...
Молчание.
Жан снова перелистывает бюллетень.
Сесиль (в отчаянии). Я не хочу, чтобы ты занимался этим!
Жан, продолжая читать, недобро усмехается.
Жан. Как ты сказала? Не хочешь?..
Засовывает брошюру в карман и подходит к жене.
(Сдержанно.) Послушай, милая, оставь меня в покое, не вмешивайся в эти дела... Такие конгрессы происходят лишь раз в десять лет... (Не глядя на нее, ходит взад и вперед по комнате.) Это движение международного масштаба, о влиянии которого ты даже не подозреваешь. Кроме того, вопросы, включенные в программу конгресса в этом году, представляют большой интерес для меня лично. Зежер предложил мне принять деятельное участие в конгрессе на правах специального корреспондента журнала 'Ревю энтернасьональ дез идэ' - органа этого движения во Франции. Я чуть было не согласился... (Движение Сесили.)... но потом отказался, потому что читаю лекции в коллеже. Но я хочу по крайней мере присутствовать на последних заседаниях, которые будут происходить как раз во время новогодних каникул, и опубликовать отчет о резолюциях конгресса для французской секции. Все уже решено, незачем об этом больше говорить.
Сесиль не отвечает.
Он делает несколько шагов в молчании, потом, наконец, решается поднять на нее глаза.
Она упала, как подстреленное животное. В ее расширенных зрачках застыло выражение ужаса, она вот-вот лишится чувств.
Он бросается к ней, поднимает, кладет на кровать.
Внезапная жалость - острая и неодолимая...
(С угрюмой покорностью.) Ну хорошо, хорошо... Успокойся. Я не поеду, решено...
Мгновенье она лежит неподвижно с закрытыми глазами.
Потом смотрит на него, улыбается и берет его за руку.
Он отстраняется, подходит к окну. Да, из них двоих она сильнее! Благодаря своему неподдельному страданию, которое ее гложет и которое она выставляет напоказ, - она неуязвима!
Он думает о том, как много теряет, отказываясь от этой поездки: он лишается неповторимой возможности услышать, как будут обобщать, опровергать, защищать, просеивать сквозь сито противоречий тот комплекс идей, с помощью которых он вот уже пять лет, бредя вслепую, пытается выработать свою жизненную философию...
Глубокое отвращение...
Она заслуживает жалости, пусть так, но и он тоже!
(Не оборачиваясь, с глухой яростью.) Видишь ли... Именно поэтому я и останусь на всю жизнь неудачником... В этом тебя даже нельзя обвинять: ты просто не можешь иначе... Ты не понимаешь и никогда не поймешь, в чем смысл моей жизни, чем я живу! В твоих глазах мои идеи всегда будут вздорными или, еще того хуже, постыдными, преступными чудачествами... В этом - твоя натура, твоя подлинная сущность! Ты создаешь вокруг меня атмосферу, в которой я задыхаюсь!.. Все мое мужество, вся энергия - испаряются в ней... Единственное счастье, которое ты мне можешь дать, - это мелкая привязанность; кроме нее, ты ни на что не способна! И она приносит мне только вред, принижая мою личность до твоего уровня! Вот она, правда, жестокая правда... Оттого, что ты со мной, вся моя жизнь исковеркана; и я ничего не могу с этим поделать!.. И что бы я ни делал, ты будешь со мной, всегда! Ты будешь подавлять мои стремления, одно за другим, даже не отдавая себе отчета в том, что делаешь; ты никогда даже отдаленно не поймешь, что ты собой представляешь!.. Всю жизнь ты будешь проливать слезы из-за своих пустяковых трагедий!.. (Кричит.) А я, я погиб, погиб окончательно и бесповоротно, - и в этом виновата ты!
Она не шелохнулась. Ее взгляд не выражает ничего, кроме горестного удивления...
Жан пожимает плечами. Сжав губы, ссутулившись, он выходит из комнаты.
'Господину аббату Мириелю, директору коллежа Венцеслава, Париж.
17 августа.
Господин директор!
Позвольте мне, прежде всего, выразить удивление по поводу того, что Вы сообщаете мне свое мнение о моей преподавательской деятельности через третье лицо. Не останавливаясь более на этом поступке, лишенном всякой учтивости, чтобы не сказать хуже, я желал бы рассмотреть вместе с Вами критические замечания, которые Вы сделали по моему адресу. Я не боюсь ошибиться, ибо Вы взяли на себя труд изложить свои претензии в специальной записке, которая была мне передана; она представляет собою, насколько я мог понять, недвусмысленный ультиматум.
Прошло около четырех лет с того времени, как Вы поручили мне преподавать естественные науки в Вашем коллеже. Я не считал возможным ограничить свою задачу чисто практическим курсом, ибо перед каждым педагогом, помимо изучения программы, стоит неизмеримо более важная задача: повысить общее развитие своих учеников, пробудить в их умах жажду деятельности.
Я не собираюсь отрицать, что старался придать своим лекциям определенное направление.
Если я рассказывал своим ученикам больше, нежели было предусмотрено программой преподавания естественных наук в католических учебных заведениях, то делал это совершенно сознательно. Я полагаю, что для человеческой мысли не должно быть иных препятствий, помимо того предела, где естественно истощается ее порыв; чем больше разбег, тем выше она взлетит.
Ваше неудовольствие помогло мне понять, что искренний человек не может принять на себя
