уверен, что умираю... Ах, какая это была ужасная ночь! Голова моя пылала, а сердце оледенело, сжалось, как будто на него давил мрак... Мозг работал, но вхолостую... Меня раздирали противоречивые ощущения: я старался молиться, делал отчаянные усилия для того, чтобы привлечь к себе внимание бога; но после каждого порыва какой-то внутренний голос твердил мне: 'Нет, нет, нет... Никто тебе не ответит!.. Никто... Ты же сам видишь, что никого нет...' (Говорит медленно, без горечи, оставляя свою руку в руке священника и не отводя взгляда от утреннего неба.) Я был так слаб, что потерял сознание и, наверно, уснул. Но и во сне я непрерывно чувствовал, как где-то надо мной разыгрывается борьба, и во мне жила смутная уверенность, что воля божья в конце концов одержит верх. Потом мне показалось, будто я слышу чей-то голос, я раскрыл глаза. Мне даже почудилось, будто я слышу свое имя, и я спросил: 'Кто здесь?' - думая, что то был голос жены... Но я был один в комнате. Я долго спал. Стало светать. Из кабинета доносилось дыхание слуги. В последнее время я сплю тяжелым сном и с трудом просыпаюсь; а тут я сразу почувствовал, какая у меня ясная, удивительно ясная голова, и испытал какое-то чудесное облегчение. Тогда я снова попытался молиться. Голос, который раньше твердил: 'Нет, нет...' умолк. Ощущение беспомощности, ужасное чувство небытия уступили во мне место какой-то неопределенной уверенности, вере... Я ощутил чью-то поддержку, нечто вроде любви к себе... (Радостная улыбка.) Не знаю, как объяснить вам это... У меня было такое впечатление, будто я пробуждаюсь после многолетнего летаргического сна... Будто я выхожу из туннеля и снова вижу свет, начинаю поистине новую жизнь!.. Я испытывал огромное внутреннее счастье... А главное, такую умиротворенность... такой покой... Я чувствую, что мне нечего больше искать, что воля как бы растаяла и я с наслаждением стану подчиняться, что все вокруг ясно, все чисто... Все обрело смысл!..
(Поворачивает голову. Взгляд его встречается со взглядом аббата, который склонил над ним исполненное тревоги лицо. Жан воздевает руки.) И тогда я послал за вами, друг мой, чтобы исповедаться...
Слуга вводит Марка-Эли Люса в гостиную, в доме Баруа, в Бюи; там уже находится аббат Левис.
Аббат (идя навстречу). Госпожа Баруа поручила мне, сударь, предупредить вас, что наш больной не совсем еще оправился после последнего приступа... Он нуждается в бережном отношении...
Люс (встревоженно). Но я прошу только разрешить мне пожать ему руку. Если вы полагаете, что разговор...
Аббат (смущенно). Нет, сударь, я не думаю, что разговор с ним... на обычные темы... Словом, о том, что не требует умственных усилий...
Снисходительная улыбка Люса, в которой угадывается также и горечь.
Люс. Вы можете успокоить госпожу Баруа, сударь... Жан сообщил мне о своем обращении в католическую веру; я приехал не для того, чтобы спорить с ним...
Аббат краснеет. У него нервный тик.
(Холодно.) К тому же, у меня мало времени: я собираюсь уехать отсюда трехчасовым поездом.
Аббат (поспешно). До вокзала отсюда недалеко, если идти напрямик... Хотите, я сам покажу вам дорогу.
Жан решил подняться с постели. Он попросил, чтобы ему помогли одеться и сесть за письменный стол, который теперь находится в спальне, так как он уже не спускается вниз.
Костюм черного сукна, застегнутый на все пуговицы, висит на нем, как на вешалке. Он похож сейчас на мертвеца, которого обрядили для похорон: шея торчит из воротника; кожа на черепе натянута; на впалых щеках - редкая бородка; губы плотно стиснуты; ногти - желтые, роговидные.
Когда Люс входит, Баруа старается угадать по выражению его лица, до какой степени болезнь изменила Жана. Но Люс приближается к нему, безмятежно улыбаясь.
Жан (сразу же). Вы хотите знать, как это произошло, не правда ли?
Люс не понимает его. Какой слабый и хриплый голос... Жан поднимает небольшое распятие, лежащее на его опустевшем письменном столе рядом с носовым платком.
Неловкое молчание.
(Упрямо.) Как это произошло? Я и сам не знаю... Но ведь это не первые 'как' и 'почему', на которые мы не в силах ответить! (Странно улыбается) Invocavi et venit in me spiritus sapientiae [Я воззвал, и дух мудрости вошел в меня (лат.)]. Уже давно я не верю ни в какие идеи...
Люс (уклончиво). Да, к вере нас приводит сердце...
Жан. Ах, друг мой, как это хорошо... Чувствуешь, что ты, наконец, проникаешь в жизнь, начинаешь видеть мир изнутри... (Быстро, словно опасаясь возражений.) И потом, нам нужно какое-то практическое решение...
Люс смотрит на него с доброй снисходительной улыбкой.
Жан еще глубже ушел в кресло. Глаза его своей неподвижностью напоминают стеклянные глаза, вставленные в восковую маску.
Люс вспоминает прежнего Баруа, который спорил, твердо стоя на широко расставленных ногах, склонив голову набок и высоко подняв брови...
Жан смотрит на него и вдруг начинает едва слышно хихикать.
Мне жаль вас, мой бедный друг... Вы все еще сопротивляетесь... Боретесь...
Люс удивлен; он мягко протестует. Но Жан упрямо продолжает усмехаться.
Вы боретесь, как это делал и я... Мне это знакомо... (Пожимая плечами.) К чему? Вы отлично знаете, что придете к тому же... (Хватает распятие и вновь поднимает его.) Видите, я покорился необходимости умереть, чтобы жить потом возле него!
В его голосе слышна тоска. Люс смотрит на него с состраданием: он сам стоял
уже на самом краю бездны и не может презирать тех, у
кого, при виде ее, начинает кружиться голова. Но ему
нечего сказать Жану. Проходит несколько минут. Люс встает. Жан расстается с ним почти без сожаления. Между его нынешним душевным равновесием - верой - и его
прошлым лежит слой новых впечатлений. Он пожимает протянутую руку. Люс очень бледен.
Жан. Да, старый друг, мы оба сеяли сомнение в душах людей. Да простит нам бог...
С тяжелым сердцем Люс спускается по лестнице.
Когда он входит в гостиную, в другом ее конце мелькает юбка поспешно удаляющейся женщины.
Люс (аббату). Могу я засвидетельствовать свое почтение госпоже Баруа?
Аббат. Не думаю, что госпожа Баруа уже вернулась... К тому же, если вы хотите пойти на вокзал пешком, то нам уже пора...
Люс не настаивает. Погода стоит сухая и очень холодная. Как только они выходят на улицу, аббат оборачивается к Люсу.
Ну, как вы его нашли?
Люс чуть замедляет шаг, смотрит на аббата, потом продолжает идти с прежней скоростью. Он не считает нужным скрывать от этого священника свое впечатление, как он скрывал это от Жана.
Люс. Он неузнаваем... От его интеллекта ничего не осталось: вся его духовная жизнь заключается сейчас в слабых проблесках чувствительности...
Аббат (протестующе). Вы ошибаетесь. Поверьте, он долго спорил с самим собою, прежде чем нашел свой путь!
Люс (с горечью). Спорил? Но он был уже не способен на это еще тогда, когда уезжал из Парижа! (Медленно и внушительно.) Нет. Бедняга Баруа, как и многие другие, - жертва нашей эпохи. Он прожил тяжелую жизнь. Как и жизнь многих моих современников - это трагедия.
Он обращается к аббату, забыв о его священническом сане; в его взгляде видна страстная и проницательная пытливость ума, которая всегда была поэзией его жизни.
Его католическое воспитание потерпело крах, столкнувшись с наукой: вся образованная молодежь проходит через это. К несчастью, свой внутренний, духовный мир, которым мы так кичимся, мы унаследовали от многих сотен мистически настроенных поколений. Как отбросить от себя такое наследие? Это нелегко... Не всем удается настолько закалить свой разум, чтобы он до конца оставался победоносным.
