которые сошли со своих велосипедов. Они издали наблюдали сцену, не вмешиваясь: в конце концов, на Францию напали, народ сам творил правосудие оставалось только предоставить ему свободу действий.
Наконец трамвай доехал до Лионского вокзала.
Во дворе было полно народа. Женни, таща свой чемодан, пробилась через толпу, добралась до буфета и заняла там место.
Через широко распахнутые двери резкий дневной свет волнами вливался в зал. Забившись в дальний угол, Женни сжимала влажные руки. Несмотря на то, что было еще слишком рано, чтобы надеяться увидать Жака, она не отрывала глаз от входа. Стояла удушливая жара. От неудобной, обитой кожей скамейки, от только что перенесенных толчков трамвая у нее болело все тело. Яркий свет слепил глаза. Люди беспрестанно входили и выходили, отчетливо выделяясь на светлом фоне; некоторые торопливо шагали по тротуару, подталкивая тележки с багажом. Женни вдруг схватила свой чемоданчик, стоявший с ней рядом, и засунула под стол; затем опять поставила его на скамью и снова устремила взгляд на дверь. Ее суетливые жесты выдавали лихорадочное возбуждение. В трамвае ей удалось рассеяться; сейчас она была беззащитна перед самой собой, и мысль о том, что, быть может, ей придется просидеть здесь одной, во власти этой жгучей тревоги, еще целый час, наполняла ее невыносимой тоской. Она всячески старалась заставить себя думать о пустяках, занимала свой ум множеством безобидных мелочей, но чувствовала, как над ее мозгом реет, словно хищная птица, круги которой все сужаются, ужасная мысль, которую до сих пор ей удавалось держать на расстоянии... Чтобы защитить себя от нее, она с минуту пыталась разглядывать окружавшие ее предметы, сосчитала подковки в хлебнице, кусочки сахара на блюдечке. Затем снова устремила взгляд на дверь и начала следить за входившими и выходившими людьми. Какая-то женщина с непокрытой головой, с седеющими волосами переступила порог; она села за ближайший свободный столик у входа и тяжело облокотилась на него, закрыв лицо руками. И воспоминание, которое Женни отгоняла от себя, которое только и ждало возможности обрушиться на нее, сейчас же завладело ею... Она увидела перед собой мать в той позе, в какой она оставила ее, сидящей в глубоком кресле, сжимающей виски руками. Что она делает теперь? Подумает ли о завтраке? Женни представила ее себе в неприбранной кухне, перед грязной посудой, перед двумя приборами... И на этот раз уже она, закрыв глаза, склонила голову и стиснула лоб руками.
Несколько минут она просидела так, не шевелясь. 'Ты ревнуешь!.. Если бы только у тебя было сердце...' Она повторяла про себя собственные слова и не понимала теперь, как могла их произнести, не понимала, как могла уйти после того, как произнесла их!
Когда наконец она подняла голову, лицо ее было спокойно, сурово и на щеках виднелись следы пальцев. 'К чему думать? - сказала она себе. - Я должна сделать это, и только это'. Еще с минуту она сидела неподвижно, с застывшим взглядом, раздавленная тяжестью своего решения. Теперь у нее оставалось только одно сомнение: этот долг, этот долг, - ждать ли ей прихода Жака, чтобы исполнить его? Зачем? Чтобы посоветоваться с ним? Так, значит, в ней еще таится постыдная надежда, что он разубедит ее? Нет, ее решение непреклонно. В таком случае надо прекратить муки матери как можно скорее.
Она выпрямилась и подозвала официанта.
- Откуда можно послать пневматичку?
- Почта? В такой день, как сегодня! Она, должно быть, открыта. Да вот она, ее видно отсюда: голубой фонарь...
- Присмотрите за моим багажом. Я сейчас вернусь.
Она убежала.
Почта действительно оказалась открытой: штатские, военные осаждали окошечки. Она попросила голубой бланк и быстро написала:
'Дорогая мама, я была безумна, я никогда не прощу себе горя, которое тебе причинила. Но я умоляю тебя понять, забыть. Я остаюсь. Я не уеду сегодня с Жаком в Швейцарию. Я не хочу оставлять тебя одну. У него же последний срок, он должен ехать непременно. Я приеду к нему позже. Надеюсь, что вместе с тобой. Да? Ты не откажешься поехать со мной, чтобы я могла снова встретиться с ним?
Мне бы следовало вернуться домой сейчас же, примчаться, поцеловать тебя. Но было бы слишком тяжело не провести с ним все эти последние часы перед его отъездом. Вечером я вернусь к тебе и объясню все, дорогая мама, чтобы ты могла простить меня.
Ж.'
Она запечатала письмо, не перечитывая. Руки и все ее тело дрожали; от холодного пота белье прилипало к коже. Перед тем как бросить письмо в ящик, она удостоверилась, что оно будет доставлено через час. Потом медленно перешла через площадь и снова уселась в углу буфета.
Успокоило ли ее хоть немного то, что она сделала? Она задала себе этот вопрос, но не смогла на него ответить. Она была обессилена своей жертвой, обессилена, как после потери крови. Полна такого отчаянья, что даже страшилась теперь прихода Жака: вдали от него она чувствовала в себе больше силы, чтобы сдержать свое обещание. Она сделала попытку образумить себя: 'Через несколько дней... Через неделю... Самое большее - через две...' Две недели без него! Ее ужас перед этой разлукой мог сравниться разве только со страхом смерти.
Когда наконец в рамке двери появился силуэт Жака, Женни поднялась и, прямая, бледная, ослабевшая, продолжала стоять на месте, глядя на него. Он увидел ее и с первого взгляда понял, что произошло что-то серьезное.
Трагическим жестом она отклонила все вопросы.
- Не здесь... Выйдем.
Он взял у нее из рук чемодан и вслед за ней вышел из зала.
Она сделала несколько шагов по тротуару, в толпе, потом внезапно остановилась и, подняв на него полный отчаянья взгляд, сказала очень тихо, очень быстро:
- Я не могу ехать с тобой сегодня...
Губы Жака приоткрылись, но он ничего не ответил. Он нагнулся, чтобы поставить чемодан на землю, и, перед тем как выпрямиться, успел, почти не сознавая того сам, придать своему лицу нужное выражение. Это выражение, изумленное, недоверчивое, совершенно не отражало первой молниеносной мысли, которая мелькнула у него помимо воли: 'Моя миссия... Теперь я свободен!..'
Пассажиры, солдаты толкали их. Он увлек Женни к углублению в стене между двумя столбами.
Прерывающимся голосом она продолжала:
- Я не могу ехать... Не могу оставить маму. Сегодня - не могу... Если бы ты знал... Я была с ней ужасна...
Она смотрела в землю, не решаясь встретиться с ним взглядом. Он же внимательно всматривался в нее; губы его дрожали, глаза были мрачны, и он наклонялся к ней, словно желая помочь ей говорить.
- Понимаешь? - прошептала она. - Я не могу уехать после того, что было...
- Понимаю, понимаю... - отрывисто произнес он.
- Я должна остаться с ней... Хотя бы на несколько дней... Я приеду к тебе... скоро... Как только смогу.
- Да, - сказал он твердо. - Как только сможешь! - Но про себя подумал: 'Нет. Никогда... Это конец'.
Несколько секунд они стояли, не глядя друг на друга, оцепеневшие, безмолвные. Сначала она собиралась поделиться с ним тем, что произошло между нею и матерью. Но она даже не помнила сейчас всех подробностей, не помнила связи между ними. Да и к чему? Она чувствовала себя бесконечно одинокой перед лицом этой драмы, касающейся ее, ее одной, драмы, в которой Жаку совершенно не было места и в которую он никогда не мог бы проникнуть до конца.
И он тоже в эту минуту чувствовал себя бесконечно далеким от Женни. Далеким от всех. Героизм, которым он упивался в течение последних двух часов, изолировал его от окружающего, делал непроницаемым для всякого обыкновенного человеческого переживания. Словно часы, остановившиеся от толчка, ум его застыл на первых несших с собой освобождение словах Женни: 'Я не могу ехать с тобой'. Страдание, разочарование, о котором говорила его поза, не были притворны, но они были поверхностны. Последние путы рвались. Сейчас он уедет, и уедет один! Все упрощалось...
Она вглядывалась в его лицо, думая, что завтра уже не увидит его, пораженная силой, которую оно излучало, но слишком потрясенная, чтобы различить, какого рода перемена только что произошла в Жаке,
