какое новое, дышащее свободой выражение появилось на нем в его глазах благодаря ее решению. Полным нежности взглядом она ласкала этот крупный выразительный рот, подбородок, плечи... эту твердую грудь, на которой она спала прошлой ночью, слыша гулкие удары его сердца... И боль, охватившая ее при мысли, что сегодня она уже не сможет провести ночь рядом с ним, ощущая его теплоту, сделалась такой мучительной, такой острой, что она забыла все остальное.
- Любимый...
Огонь, вспыхнувший в глазах Жака, показал ей, как неосторожно она поступила, проявив свою нежность... Воспоминание, которое пробудил в ней этот огонь, заставило ее вздрогнуть от испуга. Она хотела бы заснуть в его объятиях, но ничего больше...
Он погрузил свой затуманенный взгляд в глаза Женни. Почти не шевеля губами, он прошептал:
- Перед тем как я уеду... Наш последний день... Хорошо?
Она не решилась отказать ему в этой последней радости. И, покраснев, отвернулась от него с мягкой и жалкой улыбкой.
Глаза Жака, оторвавшись от ее лица, блуждали несколько секунд по залитой солнцем площади, по фасадам домов напротив, где сверкали золотые буквы вывесок: 'Гостиница для путешественников'... 'Центральная гостиница'... 'Гостиница для отъезжающих'...
- Идем, - сказал он, схватив ее за руку.
Сафрио нахмурился.
- Кто тебе сказал?
- Привратник на улице Каруж, - ответил Жак. - Я только что с поезда: никого еще не видал.
- Si, Si...[14] С тех пор, как мы вернулись из Брюсселя, он живет у меня, - подтвердил итальянец. - Он прячется... Я понял: ему тяжело возвращаться домой без Альфреды. Я сказал ему: 'Переселяйся ко мне, Пилот'. Он пришел. Он наверху. Живет как в тюрьме. Целый день лежит с газетами на кровати. Жалуется на ревматизм... Но это только oune pretesto [15], - добавил Сафрио, подмигнув. - Чтобы не выходить, не разговаривать. Он никого не захотел видеть, даже Ричардли! До чего он изменился! Эта девчонка искалечила его! Никогда бы не поверил... - Он с отчаянием махнул рукой. - Это конченый человек.
Жак не ответил. Слова Сафрио доходили до него точно сквозь туман: он все еще не мог выйти из оцепенения, в котором находился во время этого бесконечного восемнадцатичасового путешествия от Парижа до Женевы. Вдобавок его мучило воспаление десен, которое уже не раз лишало его сна за последние несколько недель, а в эту ночь еще усилилось от сквозняка в вагоне.
- Ты ел? Пил? - продолжал Сафрио. - Тебе ничего не нужно? Сверни папиросу: это хороший табак, он привезен из Аосты!
- Я хотел бы увидеться с ним.
- Подожди немного... Я поднимусь наверх, скажу, что ты вернулся. Может быть, он захочет, может быть, нет... А ты тоже изменился, - заметил он, устремив на Жака свой ласковый взгляд. - Si, si! Ты не слушаешь, ты думаешь о войне... Все изменились... Расскажи; что ты видел сам. Они позволили тебе уехать?.. Знаешь, самое страшное - это безумие, которое охватило всех, ставших солдатами!.. Их песни, их furia...[16] Поезда с мобилизованными. У всех горят глаза, все кричат: 'На Берлин!' А другие: 'Nach Paris!'[17]
- Те, кого видел я, не пели, - мрачно сказал Жак. И продолжал возбужденно, словно внезапно проснувшись: - Страшно не это, Сафрио... Страшно то, что Интернационал... Он ничего не сделал. Он предал... После смерти Жореса отступили все! Все, даже лучшие! Ронедель, друг Жореса! Гед! Самба! Вайян! Да, Вайян, а ведь это - человек! Единственный, кто в свое время осмелился заявить в палате: 'Лучше восстание, чем война!' Все! Даже руководители Всеобщей конфедерации труда!.. И это непонятнее всего! Ведь они-то уж не были заражены парламентаризмом! И ведь решения конгрессов конфедерации были вполне определенны: 'В случае объявления войны немедленная всеобщая забастовка!..' Накануне мобилизации пролетариат еще колебался. Еще была возможность! Но они не сделали даже попытки! 'Священная земля! Отечество! Национальное единение!.. Защита социализма от прусского милитаризма!' Вот и все слова, которые они нашли! А тем, кто спрашивал: 'Что делать?' - они смогли ответить только одно: 'Подчиняйтесь приказу о мобилизации!'
Сафрио слушал с полными слез глазами.
- Даже и здесь все перевернулось, - сказал он после паузы. - Теперь товарищи говорят шепотом... Ты увидишь! Все переменились... Боятся... Сегодня федеральное правительство еще нейтрально; нас не трогают. Но завтра? И тогда, если придется уезжать, куда держать путь?.. Все боятся. Полиция следит за всем... В 'Локале' теперь никого... Ричардли устраивает по ночам собрания у себя или Буассони... Приносят газеты... Кто умеет, переводит их остальным. Потом все спорят, раздражаются... Из-за пустяков. Что можно сделать?.. Один только Ричардли еще работает. Он верит. Он говорит, что Интернационал не может умереть, что он воскреснет еще более сильным! Он говорит, что сейчас должна поднять свой голос Италия. Он хочет добиться объединения швейцарских социалистов с итальянскими, чтобы начать восстанавливать честь... Потому что в Италии, - продолжал Сафрио, гордо подняв голову, - в Италии, знаешь ли, весь пролетариат остался верен! Италия - это истинная родина революции! Все лидеры групп - и Малатеста, и Борги, и Муссолини, - все они борются энергичнее, чем когда бы то ни было! Не только для того, чтобы воспрепятствовать правительству, в свою очередь, вступить в эту войну, - нет, чтобы как можно скорее добиться мира путем объединения со всеми социалистами Европы: с социалистами Германии, с социалистами России!
'Да, - подумал про себя Жак. - Они не догадались, что существуют более быстрые способы добиться мира!..'
- Во Франции вы тоже могли бы найти кое-какие островки, которые еще держатся, - проговорил он равнодушным тоном, словно эти вопросы уже не затрагивали его. - Вам бы следовало, например, сохранить связь с Федерацией металлистов. Там есть люди. Ты слышал о Мергейме59?.. Есть еще Монатте и группа из 'Ви увриер'. Эти не струсили... Есть еще и другие: Мартов60... Мурлан с сотрудниками редакции 'Этандар'.
- В Германии - Либкнехт61... Ричардли уже наладил с ним связь.
- В Вене тоже... Хозмер... Через Митгерга вы могли бы...
- Через Митгерга? - перебил его итальянец. Он встал. Губы его дрожали. - Через Митгерга? Так ты не знаешь?.. Он уехал!
- Уехал?
- В Австрию!
- Митгерг?
Сафрио опустил глаза. На его прекрасном римском лице было написано обнаженное физическое страдание.
- В тот день, когда Митгерг вернулся из Брюсселя, он сказал: 'Я еду туда'. Мы все сказали ему: 'Послушай, ты сошел с ума! Ты и без того уже осужден как дезертир!' Но он сказал: 'Вот именно. Но дезертир еще не значит - трус. Когда объявлена война, дезертир возвращается к себе. Я должен ехать!' Тогда я спросил: 'Для чего, Митгерг? Не для того же, чтобы стать солдатом?' Я не понял его. И он сказал: 'Нет, не для того, чтобы стать солдатом. Чтобы показать пример. Чтобы они расстреляли меня на глазах у всех!..' И вот в тот же вечер он уехал...
Конец фразы заглушили рыданья.
- Митгерг! - пробормотал Жак с остановившимся взглядом. После долгой паузы он повернулся к итальянцу: - а теперь, прошу тебя, пойди и скажи ему, что я здесь.
Оставшись один, он вполголоса повторил: 'Митгерг!' Митгерг кое-что сделал; Митгерг сделал все, что мог... Все, что мог, чтобы доказать самому себе, что он остался верен своим убеждениям!.. И выбрал поступок, могущий служить примером, решившись пожертвовать ради этого жизнью...
Спустившись вниз, Сафрио был поражен, подметив на лице Жака как бы отблеск не успевшей исчезнуть улыбки.
