рассказывал Мюзарону. – Значит, это правда, что дон Педро путешествовал вместе с Аиссой?
– Мне известно многое, господин рыцарь, – ответила прекрасная путешественница, – ибо мы, люди из королевского дома, быстро узнаем новости.
– О, мадам, мадам, вы пронзаете мне сердце! – с грустью произнес Аженор, чья молодость вступила в пору расцвета, который слагается из двух тончайших материй души: доверчивости к чужим словам и наивности в словах собственных.
– Я пронзаю вам сердце?! – с изумлением воскликнула незнакомка. – Вы, наверное, хорошо знаете эту женщину?
– Увы, мадам, я влюблен в нее без памяти! – прошептал рыцарь, охваченный отчаянием.
Молодая женщина сочувственно улыбнулась:
– Но, значит, она вас больше не любит?
– Она признавалась, что любит. О, наверное, коварный Мотриль силой или колдовством принудил ее к измене.
– Это великий злодей, – холодно заметила молодая женщина, – который уже принес королю много зла. Но, по-вашему, какую цель он преследует?
– Совсем простую – хочет устранить донью Марию Падилью.
– Значит, вы тоже так думаете?
– Конечно, мадам.
– Но толкуют, будто донья Мария безумно влюблена в короля, – продолжала незнакомка. – Как вы полагаете, страдает ли она от того, что дон Педро столь недостойным образом бросает ее?
– Она женщина, а значит, существо слабое, она погибнет, как погибла Бланка. Правда, смерть одной была убийством, а смерть другой станет искуплением.
– Искуплением!.. По-вашему, выходит, что Мария Падилья должна искупить какую-то вину?
– Это не я говорю, мадам, так люди говорят.
– Следовательно, вы считаете, что Марию Падилью не будут оплакивать, как оплакивают Бланку Кастильскую?
– Конечно, не будут, хотя, когда их обеих не будет на свете, любовницу, вероятно, признают столь же несчастной, как и супругу дона Педро.
– А вам будет ее жалко?
– Да, но я должен жалеть ее меньше, чем кого-либо.
– Почему же? – спросила молодая женщина, в упор глядя на Аженора своими расширенными черными глазами.
– Потому что говорят, будто она посоветовала королю убить дона Фадрике, а дон Фадрике был моим другом.
– Вы случайно не тот франкский рыцарь, – спросила молодая женщина, – которому дон Фадрике назначал встречу?
– Да, и это мне пес принес голову своего хозяина.
– Шевалье! Шевалье! – вскричала молодая женщина, хватая Аженора за руку. – Выслушайте меня: клянусь душой своей, клянусь надеждой Марии Падильи попасть в рай, что не она подала этот совет, а Мотриль!
– Но ведь она знала об убийстве и не помешала ему. Незнакомка ничего не ответила.
– Довольно того, что ее накажет Бог или, вернее, сам дон Педро. Кто знает, не потому ли он сейчас меньше ее любит, что между ним и этой женщиной пролегла кровь его брата.
– Может быть, вы правы, – громко ответила незнакомка, – но потерпите, не спешите!
– Кажется, вы ненавидите Мотриля, мадам?
– Смертельно.
– Чем же он вам так досадил?
– Тем же, чем всем испанцам: он разлучил короля со своим народом.
– Из-за политических интриг женщины редко испытывают к мужчине такую ненависть, которую, мне кажется, вы питаете к Мотрилю.
– Потому что мне тоже есть на что пожаловаться: целый месяц он мешает мне найти моего мужа.
– Каким образом?
– Он окружил короля дона Педро такой слежкой, что до того не может дойти ни одно письмо, ни один гонец не может пробраться ни к королю, ни к его людям. Я сама посылала к моему мужу двух тайных курьеров, которые не вернулись назад. Мне и сейчас неизвестно, сумею ли я попасть в Сорию и попадете ли туда вы…
– Не беспокойтесь, я попаду, ибо еду в качестве посла. Молодая женщина иронически покачала головой.
– Вы попадете в город, если того пожелает Мотриль, – сказала она приглушенным голосом, в котором чувствовалось сильное душевное волнение.
Аженор протянул руку и показал перстень, который дал ему Энрике де Трастамаре.
