Отряд расположился на отдых, в котором нуждались солдаты.
Мюзарон в самом изысканном стиле составил послания коннетаблю и принцу Уэльскому, извещая их, что золотые флорины доставлены.
Из вассалов госпожи Тифании выбрали рыцаря, которого вместе с оруженосцем-бретонцем послали в Бургос, где, как говорили, находился тогда принц Уэльский по причине вновь возникших в Испании слухов о войне.
Каждый день Молеон, отлично знавший здешние места, прикидывал, где могут сейчас проезжать Жильдаз и Хафиз.
По его расчетам, оба гонца должны были пересечь границу недели две назад.
Двух недель достаточно, чтобы они встретились с доньей Марией, и та успела подготовить отъезд Аиссы. Добрый мул делает в день двадцать льё: значит, прекрасная мавританка доберется до Риансереса за пять-шесть дней.
Молеон незаметно пытался разузнать, не проезжал ли здесь оруженосец Жильдаз. Ведь вполне возможно, что оба гонца миновали ущелье Риансерес, место доступное, надежное и хорошо им знакомое.
Но горцы уверяли, что в то время, о котором спрашивал Молеон, они видели, как через ущелье проезжал лишь один мавританский всадник, молодой на вид, очень хмурый.
– Мавр? Молодой?
– Не старше двадцати, – ответил деревенский житель.
– Не в красном ли плаще?
– Да, сеньор, и в сарацинском шлеме.
– Вооружен?
– К луке седла был привязан шелковым шнуром широкий кинжал.
– Так вы говорите, он проехал через Риансерес один?
– Совсем один.
– Он что-нибудь говорил?
– С трудом подыскав несколько слов по-испански, он быстро спросил, пройдут ли в горах лошади и есть ли брод через речку у подножия гор… Потом, получив от нас ответ, стегнул своего резвого черного коня и ускакал.
– Один? Странно, – сказал Молеон.
– М-да, – промычал Мюзарон. – Очень странно.
– Как ты думаешь, Мюзарон, не решил ли Жильдаз перейти границу в другом месте, чтобы не вызывать подозрений?
– Я думаю о том, что у этого Хафиза очень страшная физиономия.
– Впрочем, кто нам сказал, – задумчиво заметил Молеон, – что через Риансерес проезжал Хафиз?
– Верно, лучше будем считать, что это не он.
– К тому же, я часто замечал, – прибавил Молеон, – что человек, достигший почти верха блаженства, становится недоверчивым и во всем видит преграды.
– Ах, сударь, вы, вправду, почти достигли счастья, ведь, если мы не ошиблись, сегодня приезжает донья Аисса. Нам надо всю ночь быть поблизости от реки и держаться настороже.
– Ты прав, мне не хотелось бы, чтобы наши спутники видели Аиссу. Боюсь, ее побег поразит их слабые головы. Ведь увидеть христианина, влюбленного в мавританку, достаточно, чтобы лишить мужества самых храбрых; во всех несчастьях, что могут случиться, они станут винить меня, видя в них кару Господню. Но у меня из головы не идет этот одинокий мавр в красном плаще, с кинжалом на луке седла, меня тревожит его сходство с Хафизом.
– Пройдет несколько минут, часов, самое большее – дней, и мы узнаем, что нам надо делать, – ответил Мюзарон, относившийся ко всему философски. – А пока, сударь, раз у нас нет повода для печали, давайте радоваться жизни.
Это, действительно, было самое лучшее, что оставалось Аженору. Он радовался и ждал.
Но прошел день, седьмой день месяца, а на дороге не появлялся никто, если не считать торговцев шерстью, раненых солдат и бежавших из Наваррете побитых рыцарей, которые, прячась днем в лесах, делая большие обходы через горы, пешком пробирались на родину и испытывали множество тревог и лишений.
Аженор узнал от этих несчастных, что во многих местах уже снова вспыхивает война, что тирания дона Педро, усугубляемая тиранством Мотриля, давит невыносимым гнетом на обе Кастилии, что посланцы претендента на престол, разбитого при Наваррете, разъезжают по городам, призывая послушных людей сопротивляться злоупотреблениям власти.
Беглецы уверяли, что уже видели немало военных отрядов, собравшихся в надежде на скорое возвращение Энрике де Трастамаре. Они прибавляли, что немало из их боевых товарищей читали письма дона Энрике, обещавшего скоро вернуться в Испанию с армией, набранной во Франции.
Слухи о войне подогревали воинственный пыл Аженора, но, поскольку Аисса не приезжала, любовь была бессильна успокоить в его душе возбуждение, которое охватывает молодых людей, едва раздается звон оружия.
Начинал терять надежду и Мюзарон; он чаще обычного хмурился и очень резко отзывался о Хафизе, которому, словно злому демону, упрямо приписывал промедление Аиссы, если чего-нибудь не хуже,
