Аиссе, заходил к ней лишь вечером и почти всегда вместе с доном Педро, который посылал девушке самые редкостные и роскошные подарки.
Аисса, узнавшая о любви короля от Мотриля, затем от своей подруги доньи Марии, принимала его подарки, а получив их, равнодушно откладывала; относясь к королю с тем же равнодушием, хотя и не сомневаясь, что распаляет тем самым его страстное желание, она жадно искала во взгляде Марии, когда встречалась с ней, признательности за свое благородное поведение.
Донья Мария отвечала взглядом, который словно говорил Аиссе: «Надейся! План, задуманный нами, каждый день вызревает в тайне; скоро вернется мой гонец, он принесет тебе любовь твоего прекрасного рыцаря и свободу, без которой нет настоящей любви».
И вот день, которого так нетерпеливо ждала донья Мария, настал.
Он начался светлым утром, какое под чудесным небом Испании бывает только летом, когда на каждом листочке увитой цветами террасы сверкала роса. В комнату доньи Марии вошла уже знакомая нам старуха.
– Сеньора! – тяжело вздохнула она. – О сеньора!
– А, это ты. Что случилось?
– Сеньора, Хафиз приехал.
– Хафиз, какой Хафиз?
– Товарищ Жильдаза, сеньора.
– Как, Хафиз? А где Жильдаз?
– Приехал Хафиз, сеньора, а Жильдаза с ним нет, вот что!
– О Боже! Пусть войдет. Тебе что-нибудь еще известно?
– Нет, Хафиз не захотел говорить со мной, а я, как видите, сеньора, плачу, ведь молчание Хафиза ужаснее, чем все страшные слова любого другого человека.
– Ладно, успокойся, – сказала донья Мария, вся дрожа, – успокойся, ничего страшного, Жильдаз, вероятно, задержался, и все тут.
– Ну, а почему Хафиз не задержался?
– Не волнуйся, пойми, меня успокаивает возвращение Хафиза. Ясное дело, Жильдаз не стал удерживать его, зная, что я волнуюсь, он выслал Хафиза вперед, значит, вести у него добрые.
Мамку успокоить было нелегко; впрочем слишком поспешные утешения госпожи звучали малоубедительно.
Вошел Хафиз.
Как обычно, он был спокоен и скромен. Глаза его выражали почтение; так у кошек или у тигров глаза расширяются, если они видят кого-нибудь, кто их боится, и сужаются, почти закрываются, когда кто-нибудь смотрит на них гневно или властно.
– В чем дело? Ты один? – спросила Мария Падилья.
– Да, госпожа, один, – робко ответил Хафиз.
– А где Жильдаз?
– Жильдаз, госпожа, – озираясь, прошептал сарацин, – умер.
– Умер? – воскликнула донья Мария, в испуге скрестив на груди руки. – Значит, он умер, бедняга? Как это случилось?
– В дороге, госпожа, он заболел лихорадкой.
– Он же такой крепкий!
– Верно, крепкий, но воля Аллаха сильнее человека, – наставительно заметил Хафиз.
– Заболел лихорадкой, о Господи! Но почему он не сообщил мне?
– Госпожа, мы ехали вдвоем, – сказал Хафиз. – В Гаскони, в ущелье, на нас напали горцы, их привлек звон золотых монет.
– Звон золотых монет? Какие вы неосторожные!
– Французский сеньор, он был такой радостный, дал нам золота. Жильдаз подумал, что в горах он один, только со мной, и ему взбрело в голову пересчитать наше сокровище, но вдруг в него попала стрела, а мы увидели, что нас окружила толпа вооруженных людей. Жильдаз вел себя храбро, мы отбивались.
– О Боже мой!
– Когда мы совсем лишились сил: ведь Жильдаза ранили, он истекал кровью…
– Бедный Жильдаз! Ну, а ты?
– Я тоже истекал кровью, госпожа, – ответил Хафиз, медленно засучивая рукав и обнажая покрытую шрамами руку. – Ранив нас, воры забрали наше золото и убежали.
– Ну, а дальше, Господи Боже, что дальше?
– Дальше, госпожа, у Жильдаза начался жар, он почувствовал, что умирает…
– Он ничего тебе не сказал?
– Сказал, госпожа, когда глаза его почти закрылись. Слушай, сказал он, ты должен жить! Будь таким же преданным, как и я, скачи к нашей госпоже и передай ей в собственные руки письмо, что доверил мне
