слово, которое могло бы выразить мою мысль. Это... appuntamento,[1] как говорят итальянцы, или assignation,[2] как говорят англичане...
– Но, если я не ошибаюсь, герцог, эти два слова значат свидание...
– Какое несчастье! Я говорю глупость на двух языках и попадаю на слушательницу, которая знает эти два языка. Виконтесса, простите меня: должно быть, языки английский и итальянский так же бедны, как французский.
Клара положила руку на сердце, она едва могла дышать. Она убедилась в истине, о которой прежде только догадывалась: что герцог де Ларошфуко ради нее, вероятно, изменил герцогине де Лонгвиль и что он говорит все это из ревности. Действительно, назад тому два года князь Марсильяк ухаживал и волочился за виконтессой столько, сколько позволяла ему его всегдашняя нерешительность, которая делала из него самого несносного врага, если он не был преданнейшим другом. Поэтому виконтесса не хотела ссориться с таким человеком.
– Знаете ли, герцог, вы человек бесценный, особенно в таких обстоятельствах, в каких мы теперь находимся. Кардинал Мазарини чванится своею полициею, а она не лучше вашей.
– Если бы я ничего не знал, – отвечал герцог, – так я был бы совершенно похож на Мазарини и не имел бы причины вести с ним войну. Поэтому-то я стараюсь все знать.
– Даже тайны ваших союзниц, если бы у них были такие тайны?
– Вы сейчас произнесли слово, которое было бы перетолковано в дурную сторону, если бы его услышали. Женская тайна! Стало быть, ваша поездка и эта встреча – тайны?
– Объяснимся, герцог, потому что вы правы только наполовину. Встреча случилась совершенно неожиданно. Поездка составляла тайну, и даже женскую тайну, потому что о ней никто не знал, кроме меня и принцессы.
Герцог улыбнулся. Мастерская ее защита нравилась его проницательности.
– А Лене? – сказал он. – А Ришон? А маркиза де Турвиль, а виконт де Канб, которого я вовсе не знаю и о котором слышал в первый раз при этом случае?.. Правда, виконт ваш брат, и вы скажете мне, что тайна не выходила из семейного круга.
Клара начала хохотать, чтобы не рассердить герцога, который уже хмурился.
– Знаете ли, герцог... – начала она.
– Нет, не знаю, а извольте сказать, и если это тайна, то обещаю вам быть скромным не менее вас и рассказать ее только моему штабу.
– Пожалуй, скажу, хотя боюсь заслужить ненависть одной знатной дамы, которую опасно иметь врагом.
Герцог покраснел.
– Что же за тайна? – спросил он.
– В эту поездку знаете ли, кого назначила мне принцесса Конде товарищем?
– Нет, не знаю.
– Вас!
– Правда, принцесса спрашивала меня, не могу ли я проводить одну особу, которая едет из Либурна в Париж.
– И вы отказались.
– Меня задержали в Пуату необходимые дела.
– Да, вы ждали известий от герцогини де Лонгвиль.
Ларошфуко быстро взглянул на виконтессу, как бы желая прочесть в ее сердце ее мысль, подъехал к ней ближе и спросил:
– Вы упрекаете меня за это?
– Совсем нет, ваше сердце нашло такой превосходный приют, что вы вместо упреков имеете полное право ждать похвалы.
– Ах, – сказал герцог с невольным вздохом, – как жаль, что я не поехал с вами!
– Почему?
– Потому что не был бы в Сомюре! – отвечал герцог таким тоном, который показывал, что у него готов другой ответ, но он не смеет или не хочет высказать его.
Клара подумала: «Верно, Ришон все рассказал ему».
– Впрочем, – продолжал герцог, – я не жалуюсь на мое частное несчастие, потому что из него вышло общественное благо.
– Что хотите вы сказать, герцог? Я вас не понимаю.
– А вот что: если бы я был с вами, так вы не встретили бы этого офицера, которого после прислал Мазарини в Шантильи... Из всего этого ясно видно, что судьба покровительствует нам...
– Ах, герцог, – сказала Клара дрожащим голосом, взволнованная горьким воспоминанием, – не смейтесь над этим несчастным офицером!
– Почему же?
– Потому что он в несчастии... Он, может быть, теперь уже умер и жизнью заплатил за свое заблуждение или за преданность...
– Он умер от любви? – спросил герцог.
– Будем говорить серьезно. Вы хорошо знаете, что если бы я решилась отдать сердце мое кому-нибудь, так не стала бы искать его на большой дороге... Я говорю вам, что несчастный офицер арестован сегодня по приказанию кардинала Мазарини.
– Арестован! – повторил герцог. – А как вы это знаете? Тоже случайно, нечаянно?
– Да. Я проезжала через Жоне... Вы знаете Жоне?
– Очень хорошо знаю, там меня ранили в плечо... Так вы ехали через Жоне, через то самое село, в котором, как рассказывают...
– Ах, герцог, оставим эти рассказы в покое, – сказала Клара, покраснев. – Я проезжала через Жоне, увидела отряд солдат, они арестовали и увели человека при мне. Это был он!
– Он, говорите вы? Ах, будьте осторожны, виконтесса! Вы сказали: он!
– Да, разумеется, он, то есть офицер. Оставьте ваши тонкости, и если вы не жалеете несчастного...
– Мне жалеть его! – воскликнул герцог. – Помилуйте, да разве у меня есть время жалеть, особенно о людях, которых я вовсе не знаю?
Клара украдкою взглянула на бледное лицо герцога и на его губы, сжатые злобною улыбкою, и она невольно вздрогнула.
– Мне хотелось бы иметь честь проводить вас подальше, – продолжал герцог, – но я должен оставить гарнизон в Монроне: извините, что я оставляю вас. Двадцать дворян (они счастливее меня) будут конвоировать вас до места пребывания принцессы. Прошу вас засвидетельствовать ей мое нижайшее почтение.
– Так вы не едете в Бордо? – спросила Клара.
– Нет, теперь не еду, отправляюсь в Тюрен за герцогом Бульонским. Мы сражаемся из учтивости, отказываясь быть главнокомандующими в этой войне. У меня сильный противник, но я хочу победить его и остаться его наместником.
Герцог церемонно поклонился виконтессе и медленно поехал вслед за своим отрядом.
Клара посмотрела на него и прошептала:
– Я просила у него сострадание! А он отвечал, что ему некогда жалеть!
Тут она увидела, что несколько всадников поворотили к ней, а остальные поехали в ближайшую рощу.
За отрядом ехал задумчиво, опустив поводья, тот человек с фальшивым взглядом и белыми руками, который впоследствии написал в самом начале своих записок следующую фразу, довольно странную для философа-моралиста:
«Полагаю, довольно показывать, будто сострадаешь, но не следует чувствовать сострадания. Эта страсть ни к чему не годится в душе, хорошо устроенной; она только ослабляет человека, и ее должно оставить черни, которая, ничего не исполняя по рассудку, нуждается в страсти, чтобы делать что-
