Форейтор остановил лошадей, и Жильбер отправился смочить платок виконта в речушке.
— Этот мальчишка помешает нам поговорить, — сказал Жан Дюбарри.
— Поговорим на провансальском, — предложила Шон.
— Меня так и подмывает крикнуть форейтору: «Пошел!» — и оставить его с моим платком.
— Вы совершите ошибку: он может быть нам полезен.
— В чем?
— Он уже сообщил мне крайне важные сведения.
— О ком?
— О дофине, а только что, и вы сами были тому свидетелем, назвал имя вашего противника.
— Ладно, пусть остается.
Тут как раз подоспел Жильбер с платком, смоченным в ледяной воде.
Холодный компресс, наложенный на руку, принес, как и предвидел Жильбер, большое облегчение виконту.
— Ей-богу, он оказался прав: мне стало лучше, — объявил виконт. — Что ж, поговорим.
Жильбер закрыл глаза и навострил уши, но был обманут в своих ожиданиях. На предложение брата поговорить Шон ответила на том ярком и пылком диалекте, что приводит в отчаяние парижан, которые воспринимают провансальское наречие только как рокот картавых согласных, перекатывающихся по певучим гласным.
Как ни старался Жильбер владеть собой, все же он выдал свою досаду непроизвольным жестом, который не ускользнул от внимания Шон, и она в утешение ласково ему улыбнулась.
И эта улыбка заставила Жильбера осознать одно весьма лестное для него обстоятельство: он, никто, ничтожество, вызвал уважительное отношение виконта, к которому благоволит король.
Ах, если бы Андреа увидела его в этой прекрасной карете!
Жильбер просто раздувался от гордости.
Что же касается Николь, о ней он даже не вспомнил.
Брат и сестра продолжали говорить по-провансальски.
— О! — вдруг воскликнул виконт, наклонясь к дверце кареты и глядя назад.
— Что такое? — спросила Шон.
— За нами скачет арабский жеребец!
— Какой арабский жеребец?
— Тот, которого я хотел купить.
— Смотрите-ка, на нем скачет женщина, — удивилась Шон. — Что за прелесть!
— Вы о ком — о женщине или о лошади?
— О женщине.
— Окликните ее, Шон. Может быть, вас она не испугается так, как меня. Я дам за коня тысячу пистолей.
— А за женщину? — со смехом поинтересовалась Шон.
— Ради нее я готов разориться… Ну, окликните ее!
— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня!
Но женщина с огромными черными глазами, закутанная в белый плащ, в серой фетровой шляпе, украшенной длинными перьями, промчалась стрелой по другой стороне дороги, покрикивая:
— Avanti[62], Джерид! Avanti!
— Итальянка, — заметил виконт. — Красивая женщина, черт побери, и, не будь мне так больно, я бы выскочил из кареты и помчался следом за ней.
— Я знаю ее, — сообщил Жильбер.
— Поди ж ты, этот юный крестьянин — прямо-таки альманах здешней провинции: знает всех и вся!
— Как ее зовут? — спросила Шон.
— Лоренца.
— И кто она?
— Жена колдуна.
— Какого колдуна?
— Барона Жозефа Бальзамо.
Брат и сестра переглянулись.
Взгляд сестры, казалось, говорил: «Ну что, я была не права, оставив его?» «Признаю: права», — ответил взглядом брат.
23. УТРЕННИЙ ВЫХОД ГРАФИНИ ДЮБАРРИ
Теперь с позволения читателя покинем м-ль Шон и виконта Жана, скачущих в почтовой карете по дороге в Шалон, и пригласим его заглянуть к другой особе, принадлежащей к тому же семейству.
В тех покоях Версаля, где прежде жила мадам Аделаида, дочь Людовика XV, сей государь поселил теперь г-жу графиню Дюбарри, вот уже год или около того состоявшую его любовницей; впрочем, прежде чем произвести этот государственный переворот, он заранее обдумал, как к этому отнесется двор.
Фаворитка, с ее простотой, непринужденностью, веселым характером, неисчерпаемым обаянием, кипучей фантазией, преобразила молчаливый дворец в бурлящий мир, обитатели коего были привечаемы только при условии, что будут находиться в непрестанном и как можно более веселом движении.
Из ее скромных покоев, скромных, разумеется, если помнить о могуществе их обладательницы, поминутно исходили то распоряжения о празднествах, то приказы об увеселительных прогулках.
Величественные лестницы этой части дворца, должно быть, без устали дивились неслыханному притоку посетителей, которые с самого утра, то есть с девяти часов, разряженные и сияющие, спешили наверх, чтобы смиренно притулиться в передней, набитой всякими редкостями, из которых наиболее редкостным был идол, для поклонения коему избранные допускались в святилище.
Часов в девять утра, то есть в час утреннего священнодействия, на другой день после сцены у въезда в деревню Ла-Шоссе, Жанна де Вобернье, именовавшаяся также мадемуазель Ланж, а затем графиней Дюбарри благодаря господину Жану Дюбарри, своему старинному покровителю, в пеньюаре из вышитого муслина, под которым сквозь пену кружев угадывались ее округлые ноги и мраморные плечи, восстала из постели не то что подобная Венере, нет! Для человека, предпочитающего действительность выдумке, она была куда прекраснее Венеры.
Изумительно вьющиеся каштановые волосы золотистого оттенка, белая атласная кожа в лазурных прожилках, глаза подчас томные, подчас проницательные, маленький алый рот, словно нарисованный кисточкой, обмакнутой в чистейший кармин, рот, открывавший два ряда жемчужин; ямочки на щеках, на подбородке, на пальцах; шея достойная Венеры Милосской, гибкая, как ива, и в меру полная, — вот то, что позволяла госпожа Дюбарри узреть избранным, кои допускались к малому выходу; и его величество Людовик XV, допущенный к ночным таинствам, также не пренебрегал случаем прийти полюбоваться ею с утра, руководствуясь, подобно всем прочим смертным, пословицей, советующей старикам не упускать крошек, падающих со стола жизни.
Фаворитка проснулась уже довольно давно. В восемь она позвонила, распорядилась, чтобы в опочивальню к ней понемногу впустили солнечный свет, первого из ее придворных, — сперва сквозь плотные занавеси, затем сквозь более тонкие. Ярко светившее в тот день солнце было к ней допущено и, памятуя о своих славных мифологических победах, принялось ласкать прелестную нимфу, которая вместо того, чтобы убегать, подобно Дафне[63], от любви богов, бывала подчас настолько человечна, что снисходила к любви смертных. Она не обнаружила ни следа припухлости на лице, ни следа сомнения в блестящих, как карбункулы, глазах, с улыбкой вопрошавших маленькое ручное зеркальце, оправленное в золото и усеянное жемчугом, и ее гибкое тело, о коем мы попытались дать представление, выскользнуло из постели, где покоилось, убаюкиваемое сладчайшими грезами, на горностаевый ковер; там ножки, которые сделали бы честь и самой Золушке, встретились с двумя руками,
