Однако галерея была такая длинная, что расположившиеся по обоим ее концам зрители не могли помешать уединению действующих лиц. Они смотрели — это было их право, но не слушали — это был их долг.
Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю и поцеловала протянутую ей руку.
— Говорят, вы отбываете, мадам? — спросил король. — Едете в Пикардию?
— Нет, государь, — ответила принцесса.
— А, значит, вы, надо полагать, отправляетесь в паломничество на Нуармутье[71], — чуть громче продолжал король.
— Нет, государь, я удаляюсь в монастырь кармелиток святого Дениса, где, как вам известно, я могу стать настоятельницей.
Король вздрогнул, но лицо его осталось спокойным, хотя в глубине души он был взволнован.
— О, нет, нет, дочь моя! — воскликнул он. — Вы не смеете меня покидать! Это невозможно.
— Отец, я уже давно решила уйти в монастырь, и ваше величество дали мне позволение на это. Умоляю вас, не препятствуйте же мне.
— Да, действительно, я дал позволение, но после долгой борьбы, и вы это знаете. Я согласился, ибо все-таки надеялся, что в последний момент вам недостанет решимости. Вы не можете схоронить себя в монастыре, это уже забытые нравы; в монастырь уходят либо с горя, либо разочаровавшись в жизни. Дочь короля Франции, я полагаю, не страдает от бедности, а ежели она несчастна, этого никто не должен видеть.
И речь и мысли Людовика XV воспаряли все более высоко, по мере того как он входил в роль короля и отца; да и какой актер сыграет ее скверно, если гордость подсказывает слова для первой ипостаси, а горечь вдохновляет в другой.
— Государь, — отвечала Луиза, от которой не укрылось отцовское волнение, столь редкое у эгоиста Людовика XV, и это волнение тронуло ее гораздо больше, чем ей хотелось бы показать, — государь, не лишайте мою душу сил, выказывая мне свою любовь. Мои страдания не имеют ничего общего с обычными, вот почему мое решение — не от нравов сего времени.
— Вы страдаете? — воскликнул король с некоторым даже сочувствием. — Страдаете? Ах, бедное дитя!
— Жестоко и безмерно страдаю, государь, — ответила принцесса Луиза.
— Дочь моя, почему же вы мне ничего не сказали?
— Потому что от этих страданий не может избавить людская рука.
— Даже королевская?
— Даже королевская.
— Даже отцовская?
— Даже, государь.
— Но вы же веруете, Луиза, и можете черпать силу в вере.
— Этого недостаточно, государь, и в монастырь я удаляюсь, чтобы обрести там еще больше сил. В безмолвии Господь беседует с человеческим сердцем, человек в уединении беседует с сердцем Господним.
— Но вы приносите Господу непомерную жертву, которую ничто не возместит. Престол Франции хранит в своей августейшей сени детей, выросших вокруг него. Неужто вам недостаточно этого?
— Сень монашеской кельи куда живительней, она освежает сердце; она сладостна сильным и слабым, смиренным и горделивым, великим и малым.
— Быть может, вы надеетесь избавиться от какой-нибудь опасности? В таком случае король вас защитит.
— Государь, да защитит прежде Господь самого короля!
— Луиза, повторяю вам, вас сбило с толку некое непонятное рвение. Молиться — это прекрасно, но нельзя же молиться все время. Откуда у вас, такой доброй, такой благочестивой, потребность столько молиться?
— О государь и отец мой, сколько бы я ни молилась, этого все равно окажется недостаточно, чтобы отвести все несчастья, которые готовы обрушиться на нас! И доброта, которой Бог одарил меня, и целомудрие, которым я неустанно вот уже двадцать лет пытаюсь очистить себя, боюсь, не достигли еще той степени простосердечия и невинности, какая необходима для искупительной жертвы.
Король отступил на шаг и с изумлением взглянул на принцессу.
— Вы никогда не говорили со мной так, — заметил он. — Вы на ложном пути, дитя мое, вас губит аскетизм.
— Не называйте, государь, этим мирским словом неподдельное, а главное, необходимейшее самопожертвование, на какое при настоятельной надобности должна пойти подданная ради своего короля, а дочь — ради отца. Государь, ваш трон, в чьей охранительной сени вы только что горделиво предложили мне укрыться, колеблется под ударами, которых вы еще не чувствуете, но которые я предвижу. Что-то в глубинах неслышно обваливается, и открывшаяся пропасть в один миг может поглотить монархию. Вам когда-нибудь говорили правду, государь?
Принцесса Луиза оглянулась, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь услышать ее, и, убедившись, что все стоят на достаточном удалении, продолжала:
— А я, я знаю ее. В одеянии милосердных сестер я десятки раз посещала сумрачные улицы, изголодавшиеся мансарды, перекрестки, на которых стоит стон. На этих улицах, перекрестках, в этих мансардах умирают от голода и зимней стужи, от жажды и летнего зноя. Нивы, которых вы, государь, не видите, так как ездите лишь из Версаля в Марли да из Марли в Версаль, больше не родят хлеб, необходимый не только для того, чтобы накормить народ, но и для того, чтобы засеять поля: они, проклятые неведомо какой враждебной силой, лишь принимают зерно, ничего не возвращая. Люди, лишенные хлеба, глухо ропщут; в воздухе, в сумраке, в ночи носятся смутные и неизвестно откуда идущие слухи об оковах, цепях, тирании, и от этих слов люди пробуждаются, перестают сетовать и начинают возмущаться.
Парламенты требуют права ремонстрации, то есть права громогласно сказать вашему величеству то, что они говорят шепотом: «Король, ты нас губишь! Спаси нас, или мы сами себя спасем».
Военные взрыхляют своими бесполезными шпагами землю, откуда пробиваются ростки свободы, семена которой щедро посеяли энциклопедисты. Поскольку глаза людей начинают видеть то, чего прежде не видели, писатели узнают о наших дурных поступках в тот же миг, как только мы их совершим, и оповещают об этом народ, который ныне хмурит брови всякий раз, когда видит, как мимо него проезжают его владыки. Ваше величество женит сына! В прежние времена, когда королева Анна Австрийская женила своего сына, город Париж поднес дары принцессе Марии-Терезии[72]. Сегодня все наоборот: город не только ничего не дарит, но ваше величество вынуждено было даже повысить налоги, чтобы оплатить кареты, в которых дочь кесаря приедет к потомку Людовика Святого[73]. Духовенство уже давно отвыкло молиться, оно понимает, что все земли розданы, привилегии исчерпаны, сундуки пусты, и потому отказывается возносить Богу моления о том, что именуется счастьем народа. И, наконец, государь, нужно ли вам говорить о том, о чем вы прекрасно знаете, что с такой горечью наблюдаете, хотя ни словом никому об этом не обмолвились? Монархи, наши братья, которые некогда так завидовали нам, отвернулись от нас. Ваши четыре дочери, государь, — дочери короля Франции! — не замужем, а между тем в одной Германии двадцать принцев, три — в Англии, шестнадцать — в странах Севера, не говоря уже о наших родичах, испанских и неаполитанских Бурбонах, которые забыли нас или отвернулись, как и все прочие. Возможно, турецкий султан захотел бы взять нас, не будь мы дочерьми христианнейшего короля. Нет, отец, я говорю не о себе и не жалуюсь; мне выпал счастливый удел: я свободна, никому в своей семье не нужна и смогу в монастырской келье, в бедности мысленно и вслух молить Господа, дабы он отвел от вашей головы и от головы моего племянника страшную грозу, потому что я слышу, как она, низко нависнув над вами, громыхает в небе будущего.
— Дочь моя, дитя мое, — промолвил король, — из-за этих твоих страхов ты видишь будущее в чрезмерно черных красках.
— Государь, — отвечала принцесса Луиза, — вспомните ту древнюю царевну-пророчицу[74]: она, подобно мне, предсказывала отцу и братьям войну, разрушение города, пожар. Но отец и братья смеялись над ее пророчествами, называя их безумными. Не воспринимайте
