Ретиф не мог предвидеть, кем позднее станет Сантер, но, тем не менее, долго говорил о нем с дочерью, радуясь, что может вставить его живой портрет в свою книгу «Современницы», изменив имя пивовара с помощью замысловатой анаграммы.
Вернувшись домой, Ретиф сразу послал записку кюре, чтобы сообщить об успехе своей миссии. Почтенный священник явился немедленно; он застал отца и дочь, сидящими за той простой едой, что вызывает аппетит у всех здоровых желудков.
Инженю не без содействия Ретифа приготовила бланшированную капусту, которую колбасник с улицы Бернардинцев щедро нафаршировал сосисками, тонкими ломтиками шпика и вкусными хрустящими шкварками свежепосоленной свинины.
Полпинты вина в бутылке, вода в расписанном цветами фаянсовом кувшине, суп из капусты с солониной, половина восьмифунтового каравая белого ноздреватого хлеба с золотистой поджаристой корочкой, фрукты, бережно уложенные на виноградных листьях в ивовой корзиночке, — таков был обед, заурядность которого не лишена была изысканного вкуса.
Они уже налили себе супа в фаянсовые тарелки, расписанные такими же цветами, что и кувшин, когда на лестнице послышались шаги, затем отворилась дверь и появился кюре Боном.
Он вошел с веселым, приветливым выражением на добром лице и поздоровался с Инженю, сразу предложившей гостю свой стул.
Но кюре уже пожимал руку Ретифа.
— Господин кюре, — слегка смутившись, начал Ре-тиф, — суп честного человека в рекомендациях не нуждается; мы приступаем к обеду, к тому же сегодня не пятница.
— Благодарю, — ответил кюре, — благодарю вас, мой дорогой господин Ретиф.
— Пообедайте с нами, господин кюре, — нежным голоском попросила Инженю.
— О милая моя мадемуазель, поверьте, я никогда не заставляю себя упрашивать, — сказал кюре.
— Я прекрасно понимаю, что обед не Бог весть какой, — с улыбкой продолжал Ретиф.
— Вовсе нет, что вы! — воскликнул кюре, принюхиваясь к воздуху, насыщенному ароматом супа. — Наоборот, суп дивно пахнет, и мне придется прислать к вам мадемуазель Жаклин, чтобы она разузнала у вас, как его готовить.
— Ну что же, господин кюре…
— И, кстати, я уже отобедал, — добавил Боном.
— О господин кюре, не лгите, — с улыбкой возразила Инженю. — Прошлый раз мой отец приходил к вам в половине первого, но вы еще не садились за стол! Тогда вы сказали ему, что обедаете после часа, а сейчас на часах семинарии пробило полдень.
— Хорошо, я лгать не буду, прекрасная мадемуазель, — улыбнулся в ответ кюре, — поскольку вы так мило упрекаете меня.
— Что вы!
— Я действительно еще не обедал.
— Быстро прибор! — воскликнул Ретиф.
— Нет, нет…
— Но…
— Нет, еще раз благодарю вас, господин Ретиф, но обедать с вами, по крайней мере сегодня, я не буду…
— По какой причине?
И Ретиф сделал шаг в сторону кюре, тогда как Инженю отошла назад.
— Дело в том… — замялся Боном.
— Ладно, договаривайте, — попросил Ретиф.
— Дело в том, что я пришел не один.
— А-а! — откликнулся Ретиф.
— Вот в чем дело! — воскликнула Инженю, нахмурив брови.
— Так кто же с вами? — поинтересовался Ретиф.
— Видите ли, он там…
— Где?
— Я оставил его на лестнице…
— Тогда пусть войдет! — сказал Ретиф.
— Я оставил там благодарного человека, господин Ретиф.
— Вот как! — заметил романист. Ретиф все понял.
Инженю тоже, ибо она промолчала.
— Я оставил там сердце, переполненное радостью и преисполненное горьких сожалений.
— Да, понимаю… Это господин Оже, не правда ли?
— Это он.
У Инженю вырвался вздох, похожий на жалобный стон.
Это очень обеспокоило кюре.
— Несчастный был у меня, — продолжал Боном, — когда вы прислали мне счастливую новость, и умолял, чтобы я позволил ему пойти со мной к вам!
— Ну и ну, господин кюре! — растерялся Ретиф.
— Даруйте ему эту последнюю милость, друг мой… Неужели вы не простили его?
— Конечно, простил; но, господин кюре, вы должны понимать…
— Разве вы таили в мыслях какие-либо оговорки, даруя ваше прощение?
— Нет, разумеется, однако…
— Превозмогите свою слабость, будьте милосердны до конца: не храните в душе злобы, что переживает прощение и разрушает его благотворное влияние.
Ретиф повернулся к дочери.
Инженю, невозмутимая и непроницаемая, стояла, потупив глаза.
Писатель, растроганный пылкой просьбой кюре, еще не дал своего согласия, а великодушный священник уже раскрыл дверь и впустил мужчину, который, обливаясь слезами, в смятении бросился к ногам Ретифа и Инженю.
Кюре тоже расплакался; Ретиф растрогался, а Инженю испытала боль, подобную той, что причинило бы холодное и острое лезвие ножа, вонзающегося прямо в сердце.
Боль эта выразилась в крике: увидев у своих ног Оже, Инженю не смогла сдержаться.
Оже — он долго и искусно готовил оправдательную речь — доказывал собственную невиновность с безупречной выразительностью; он был красноречив и убедил Ретифа.
Люди с воображением никогда не способны набраться опыта, ибо слишком зримо они видят то, о чем мечтают, чтобы суметь разглядеть то, что у них перед глазами.
Инженю, воспользовавшись этими умиленными восторгами, попыталась ясными глазами невинности взглянуть на человека, едва не погубившего ее столь роковым образом.
Оже нельзя было назвать безобразным — внешность у него была скорее заурядная, чем некрасивая; в физиологии многие достоинства могут представлять собой недостаток, подобно тому как многие недостатки способны создавать своеобразную красоту, особенно такую, что именуют характерным обликом.
Живые, выразительные почти до бесстыдства глаза, густые волосы, ослепительные зубы, цветущий вид — так выглядел этот мужчина; несмотря на низкий рост, Оже был весьма недурно сложен и одет с изысканной тщательностью; однако у него был узкий, покатый лоб и беспрестанно кривившийся в пошлых ухмылочках рот.
К сожалению, Инженю была неспособна даже предположить, как много может сказать о характере человека подобный рот. В результате впечатление, произведенное на нее этим молчаливым осмотром, оказалось не совсем неблагоприятным для Оже, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Оже повторил все, что мы рассказывали о его раскаянии, угрызениях совести и отчаянии; он поведал о своих душевных борениях, страданиях, сомнениях и, в конце концов, выразил твердое намерение стать трудолюбивейшим и честнейшим из людей.
Ему даже хватило ума, переложив на плечи принца большую часть собственных провинностей, позаимствовать у него немного того лоска, который всегда прельщает рискованные взоры женщин.
