любезность.
— Какую, дитя мое?
— Меня зовут Инженю, — продолжила девушка. — Мой отец — господин Ретиф де ла Бретон.
— Писатель? — воскликнула незнакомка.
— Да.
— Вот как, мадемуазель! Говорят, он очень талантлив.
— Вы знакомы с его произведениями?
— Нет, я не читаю романов.
— А теперь, пожалуйста, мадемуазель, назовите мне ваше имя, — попросила Инженю.
— Назвать мое имя?
— Я хочу, чтобы оно оставалось среди самых дорогих моих воспоминаний, чтобы ваше мужество вдохновляло меня и я, если возможно, была такой же спокойной и сильной, как вы.
— Меня зовут Шарлотта де Корде, милая моя Инженю, — ответила пассажирка. — Но поцелуйте меня на прощание, ведь лошадей уже запрягли.
— Шарлотта де Корде! — повторила Инженю. — О, уверяю вас, вашего имени я не забуду!
XL. ЛЮБОВЬ К ДОБРОДЕТЕЛИ И ДОБРОДЕТЕЛЬ ЛЮБВИ
Инженю ушла лишь тогда, когда увидела, как Шарлотта де Корде села в карету, но, несмотря на новую задержку, она все-таки возвратилась домой задолго до прихода отца.
Добряк Ретиф вернулся если и не пьяным, то сильно навеселе.
За обедом он выслушал множество комплиментов о своих книгах «Современницы» и «Ночи Парижа». Его книготорговец, упоенный этими похвалами, сделал Ретифу заказ, а Ревельон (с тех пор как Ретиф написал за него брошюру, тот причислял себя к публицистам) соизволил снизойти до того, что изредка стал высказываться не только об обоях, но и об исписанной чернилами бумаге.
За столом Ревельон усадил Ретифа рядом с собой и так же щедро подливал ему вина, как себе самому, ибо в ту эпоху, кстати не столь далекую от нашей, еще сохранялась та простота манер, что позволяла порядочному человеку от души повеселиться с друзьями за добрым вином.
Кстати, поэты, литераторы, писатели к тому времени уже добились определенного прогресса: в XVII веке они были пьяницами, а в XVIII веке стали гурманами.
Разговор, после того как в нем было затронуто множество разных тем, за десертом коснулся Оже, нового служащего Ревельона, и, в чем мы убедимся позднее, принес свои плоды.
Ретиф, вернувшийся около десяти вечера, застал Инженю сидящей за рабочим столиком; правда, она ничего не делала.
Инженю чувствовала себя виноватой, поэтому она, едва услышав доносившиеся с лестницы и шаги отца, и негромкую песенку, которую он всегда мурлыкал на ходу, если был в хорошем настроении, побежала открывать ему.
Когда Ретиф вошел, Инженю повела себя очень мило и ласково.
Нежность и приветливость дочери до глубины души растрогали Ретифа, склонного к умилению, поскольку он за ужином выпил больше вина, чем обычно.
— Наверное, милое мое дитя, ты сильно скучала, а? — поцеловав Инженю, спросил он.
— Да, отец, — ответила она.
— О, как часто я думаю об этом! — продолжал писатель. — Будь ты мужчиной, а не женщиной, я всегда брал бы тебя с собой!
— Значит, милый папенька, вас огорчает, что у вас дочь?
— Нет, ведь ты красива, мне нравятся красивые лица, это радует. Ты радость дома, милая Инженю, и с тех пор как ты выросла, у всех моих героинь голубые глаза и белокурые волосы.
— Помилуйте, отец!
— Но нет, дитя мое, подумай, как бы мы с тобой жили, будь ты, к примеру, юноша.
— И что же с нами было бы, отец? — спросила Инженю.
— Что? Все обстояло бы совсем просто: меня каждый или почти каждый день приглашают на обед. Так вот, будь ты юношей, я брал бы тебя с собой, и нам не пришлось бы готовить дома. Во-первых, вышла бы экономия, а во-вторых, ты не пачкала бы свои хорошенькие пальчики.
— Что вы, отец! Будь я молодым человеком, мне не приходилось бы беречь руки.
— Правильно. Но кроме того, я обучил бы тебя ручному набору; ты помогала бы мне в моих трудах, и вдвоем мы зарабатывали бы десять франков в день; в месяц это триста франков, а в год — три тысячи шестьсот! Не считая моих рукописей, которые, наверное, приносили бы семь-восемь тысяч… Ведь нередко можно видеть писателей…
Так как эта сумма показалась Инженю довольно большой, девушка с наивным удивлением взглянула на отца.
— Черт возьми! — воскликнул Ретиф. — Вспомни господина Мерсье… Вот тогда мы были бы совсем счастливы…
— Мы почти счастливы, — грустно улыбнулась Инженю.
— Почти! — вскричал Ретиф. — О, эта простодушная философия! Почти! Это ты хорошо сказала, любимое мое дитя, да, почти! Мы почти счастливы.
Ретиф умилился и продолжал:
— «Почти!» Вот слово, которое объясняет все в жизни; почти богат миллионер, жаждущий второго миллиона, почти всесилен принц, желающий стать королем; почти любим влюбленный, желающий добиться большего, чем любовь!
Инженю посмотрела на отца; мысленно она задавала себе вопрос, что такое это «большее, чем любовь», чего может желать влюбленный.
— О Инженю, как я благодарен себе за то, что привил тебе принципы философии! — разглагольствовал Ретиф. — Ты высказываешь благородные изречения, твою фразу «мы почти счастливы» я, конечно, куда- нибудь вставлю.
Инженю поцеловала отца.
— Да, почти счастливы, — повторил он. — Чтобы быть счастливыми вполне, нам недостает пустяка, почти пустяка, — денег!.. Ах, Инженю, родись ты юношей, у нас были бы эти деньги и ты уже не говорила бы: «Мы почти счастливы!»
— Увы, я, возможно, сказала бы то же самое, имея в виду не только деньги, — меланхолически заметила Инженю, думая о Кристиане.
— Правильно, — согласился Ретиф. — Будь ты юношей, ты была бы влюбленным или честолюбивым.
— Честолюбивым? О нет, дорогой отец, нет, клянусь вам!
— Тогда влюбленным; это гораздо хуже: любовь проходит быстрее — вот и все.
Инженю недоверчиво устремила на отца красивые, большие голубые глаза; она, казалось, не понимала, что на свете способна существовать страсть, которая может пережить любовь.
— Кстати, представь себе, сегодня вечером мы чертовски много говорили о влюбленных, — сказал Ретиф.
— С кем же? — удивилась Инженю.
— С господином Ревельоном; он приятный человек, хотя на самом деле совсем глупый.
— Неужели вы, отец, беседовали с господином Ревельоном о любви? — спросила потрясенная от изумления Инженю. — Но по какому поводу, о Боже мой?
— О, поводов нашлось предостаточно… Я рассказывал ему о темах моих новелл. У нашего дорогого господина Ревельона есть очень приятная черта: даже чего-либо не понимая, он, тем не менее, всегда делает вид, будто все понимает, и поэтому никогда не возражает. Да, с ним легко беседовать.
— Но вы сказали, что он говорил о любви по множеству поводов.
— Да, и в частности по поводу Оже.
— Оже! Какого Оже?
— А какой еще Оже тебе нужен?
— Неужели о нашем?
— Да, о нашем… Теперь понимаешь, какая это прекрасная добродетель милосердие; ведь ты сама,
