— Смеете, черт побери! Даже обязаны. Если от меня уходят люди, я хочу знать почему.
— Я уже вам сказал.
— Потому что вы крадете у меня время? Да, вы мне об этом уже сказали. Теперь расскажите, каким образом вы его у меня воруете? Ну, объясните мне.
— Я краду его по рассеянности, отвлекаясь от работы, сударь.
— Ха-ха-ха! — громко расхохотался Ревельон. — Вы, Оже, оказывается, рассеянный!
И фабрикант обоев действительно восхитился тем, что человек способен быть настолько врагом самому себе, чтобы обвинять себя там, где любой другой превозносил бы себя до небес.
— Если бы только можно было помочь моему горю, — продолжал Оже. — Но от него нет лекарства.
— Но в чем оно, ваше горе? Скажите! Неужели вы называете горем вашу мнимую рассеянность?
— Горе это тем тяжелее, сударь, что с каждым днем оно все больше будет отвлекать меня от работы; если однажды печаль поселилась в сердце человека, он погиб, и — увы! — погиб окончательно!
— Бедняга, вы чем-то опечалены?
— До глубины души, сударь.
— Чего вам не хватает? Может быть, денег?
— Денег? Боже мой! Я был бы слишком неблагодарен, если бы сказал такое: вы платите мне вдвое больше того, чего я стою, сударь!
— Он неотразим, право слово! Уж не гложут ли вас угрызения совести?
— Слава Богу, совесть моя спокойна, а покой вашего дома каждый день укрепляет ее.
— Тогда я не понимаю, не могу угадать…
— Сударь, я безнадежно влюблен и не знаю покоя.
— А-а! Уж не в Инженю ли? — спросил Ревельон, которого вдруг осенило.
— Вы угадали, сударь.
— Ох, черт!
— Безумно влюблен в мадемуазель Инженю!
— Так-так-так!
— Но мое признание не бросает вас в дрожь?
— Да нет же.
— Вы, наверное, забыли о том ужасе, который я ей внушаю.
— Это все пройдет, дорогой господин Оже, если уже не прошло.
— Но сами подумайте, ведь нас разделяет все.
— Неужели! Люди наводили мосты и через более широкие реки.
— О сударь! Вы не заметили, что, говоря со мной о мостах, вы имеете в виду совсем другое?
— Что именно?
— Вы пытаетесь вернуть мне надежду.
— Черт возьми, пытаюсь! Ну да, пытаюсь и очень рассчитываю, что добьюсь своего.
— Неужели, сударь, вы не смеетесь надо мной?
— Нисколько.
— И я смогу ждать от вас…
— Всего.
— О сударь!
— Почему бы нет? Вы прилежный работник, честный человек; жалованье у вас пока очень скромное, но я могу дать вам прибавку.
— Умоляю, сударь, не прибавляйте ничего, но устройте так, чтобы мадемуазель Инженю перестала меня ненавидеть; устройте так, чтобы она смогла выслушать все то, что я готов сделать ради ее счастья; устройте так, чтобы она не оттолкнула меня, когда я признаюсь ей, как сильно ее люблю, — и тогда, да, сударь, тогда вы сделали бы для моего блага даже больше, чем если бы предоставили мне место кассира! Вы сделали бы даже больше, чем если бы положили мне тысячу экю жалованья! И еще — я буду умолять вас об этом, — нагружайте, перегружайте меня работой: я никогда не откажусь, никогда не пожалуюсь, никогда не попрошу ни су прибавки. Короче говоря, господин Ревельон, добейтесь для меня руки мадемуазель Инженю, и рядом с вами окажется человек, который будет предан вам до последнего вздоха.
Оже так ловко опутал Ревельона сетями любовного красноречия, что фабрикант сразу оказался взволнован, восхищен и покорен.
— Как? — воскликнул он. — Только и всего?
— Как это только и всего?
— Я говорю о том, что вы желаете только одного — жениться на Инженю!
— О Боже! Я не смею даже мечтать о таком счастье!
— Но, слушая вас, можно подумать, что речь идет о принцессе крови; в конце концов, кто она такая, эта мадемуазель Инженю?
Фабрикант считал, что восторженное восхваление мадемуазель Ретиф несколько умаляет девиц Ревельон.
— Кто она? — повторил Оже. — Ах, сударь, она — прекрасная, восхитительная девушка!
— Согласен, но у нее нет приданого!
— Она сама стоит миллионов!
— Которые вы, конечно, для нее заработаете, мой дорогой Оже.
— Да, я уповаю на это! Да, я чувствую в себе силу, ведь меня вдохновляет любовь к ней и усердие в защите ваших интересов.
— Хорошо, мой друг, этим путем вы и должны идти, — важным тоном заметил Ревельон.
— Конечно! Сударь, посоветуйте, что мне делать.
— Во-первых, отец властен над своей дочерью, а во-вторых, он к вам очень хорошо относится.
— Правда?
— Необходимо окончательно убедить его.
— О, большего я и не прошу.
— Ретиф падок на хорошие манеры, любит знаки внимания.
— Примет ли он от меня небольшой подарок?
— Если сделать его тактично, несомненно.
— Любовь, которую я питаю к его дочери, уважение, которое испытываю к нему, делают меня деликатным, сударь.
— Потом вы пригласите его на обед.
— Прекрасно!
— И за десертом распахнете перед ним ваше сердце.
— Я никогда этого не посмею.
— Полноте.
— Клянусь честью, я говорю правду.
— Ладно, ладно! Наконец вы обратитесь к самой девушке, а я добьюсь ее расположения к вам с помощью моих дочерей, ее подруг.
— Как вы добры ко мне, сударь!
И Оже, словно согнувшись под тяжестью щедрот, сложил на груди руки.
Ревельон взял его ладони в свои и сказал:
— Вы этого заслуживаете, Оже, и, поскольку от этого зависит ваше счастье, я хочу — вы слышите меня? — хочу, чтобы вы были счастливы.
Оже ушел, ликуя от радости.
Ревельон сдержал слово.
Он напустил на Инженю дочерей, а на Ретифа — Оже.
И наконец сам взялся за дело.
В результате этих хорошо согласованных действий Ретиф принял от Оже в подарок часы и приглашение на обед.
Но оставалась Инженю.
