подговорить Камиллу, чтобы та расспросила крестного.
Но он не осмелился.
Что касается г-жи Пелюш, то она утверждала, будто Мадлен хлопочет у правительства место для г-на Анри, но добавляла, что она питает надежду на то, что г-н Пелюш никогда не отдаст свою дочь за служащего, то есть за человека, зависящего от капризов министерства или случайностей революции.
Что же касается Камиллы, то девушка не строила никаких предположений. Она полностью полагалась на Господа, утром и вечером прося его за Анри; на свою любовь, над которой, как ей говорило сердце, неспособно восторжествовать никакое насилие; на привязанность и дружбу своего крестного, который, как она знала, был столь же предан, сколь настойчив.
Мадлен оставался непроницаемым и уехал, так и не сказав ни слова, которое помогло бы г-ну Пелюшу и его жене сделать какие-либо предположения о цели его приезда в Париж. С собой он увозил, само собой разумеется, ответ на привезенное им письмо.
XLIII. ОБРАЗЦЫ
Мы уже упоминали о том, что Мадлен возвращался в Норуа, заключив предварительных сделок приблизительно на четырнадцать миллионов.
Он прибыл в Виллер-Котре в половине восьмого утра; в девять часов он уже спрашивал свою старую кухарку, где находятся сейчас папаша Огюстен и Анри.
Оба были в каменоломне.
Мадлен потер ладони.
— А во сколько Анри ушел туда?
— В пять часов утра, как обычно. Мадлен потер ладони сильнее.
— Во сколько он возвращается к завтраку? — спросил Мадлен.
— Он не приходит есть, ему носят еду в каменоломню.
— О дорогое дитя! — вскричал Мадлен. — Я буду завтракать вместе с ним! И, взяв свою падубовую трость с ручкой-птицей, Мадлен поспешил к каменоломне; было пятнадцать минут десятого.
Добравшись до плато, он остановился, и его сердце переполнилось радостью.
Никогда еще ни один генерал не испытывал подобного удовлетворения при виде лагеря, приказ о работах в котором он отдал при своем отъезде и который по своем возвращении нашел уже полностью укрепленным.
Чрево горы было раскрыто, тысяча кубометров различных пород камня, целыми кусками или уже распиленного, лежала на площади в двести квадратных метров.
Вынутый грунт использовали для устройства пологого спуска, который вел к самой реке.
Шестьдесят рабочих поглощали свою девятичасовую еду с веселой беззаботностью и воодушевлением людей, получивших в назначенный час плату в соответствии с выполненной ими работой.
Два человека, одетые в блузы и сидевшие друг против друга на глыбах камня, ели то же самое, что и их рабочие, расположившись на великолепном кубе королевского известняка: распиленный крестообразно, он должен был дать четыре кубометра.
Один из них не снимал фуражку, защищавшую его лысый череп, другой, совершенно не опасаясь за свою голову, украшенную великолепной шевелюрой, положил свою фетровую шляпу на землю.
Подойдя к ним, Мадлен узнал мастера-каменолома и его ученика — папашу Огюстена и Анри.
При виде его оба вскрикнули от радости.
Мадлен бросился в объятия Анри.
— Как, — смеясь, сказал молодой человек, — вы меня узнаете, крестный?
— И нахожу тебя еще красивее, чем когда-либо! — воскликнул Мадлен.
— В этом вы не похожи на господина Жиродо, который не узнает меня с тех пор, как я надел блузу. Но, правда, Жюль Кретон и господин мэр Вути, ежедневно осматривающие работы, относятся ко мне с гораздо большей теплотой, чем обычно.
— Значит, дела идут, папаша Огюстен?
— Вы видите, господин Мадлен, мы вытащили на поверхность около тысячи кубометров камня.
— А как Анри? — смеясь, продолжал Мадлен. — Он уже освоился с новым занятием?
— Можно подумать, что он занимался этим всю жизнь, — ответил папаша Огюстен.
— Почему ты не надел свой орденский крест, Анри?
— На эту блузу?
— Ну и что? Никогда еще ты не был более достоин носить его; это польстит людям, работающим под твоим началом. Надевай его завтра же, тем более что это создаст благоприятное впечатление: начальник работ, награжденный крестом. Но послушайте, меня интересует еще вот что: когда же вы мне дадите поесть? Я умираю от голода!
— Черт! — смеясь, ответил Анри. — У нас есть хлеб, сыр и вода из реки.
— Плачевный завтрак!
— Такой же, как у этих честных людей, а поскольку я не хочу ни унижать их, ни пробуждать в них зависть, то я живу как они.
— Хорошо, пусть будет кусок хлеба и сыр, смоченный в речной воде. Впрочем, ведь мы же рабочие, не правда ли, папаша Огюстен? Будем же жить как рабочие, как говорит Анри. Однако поскольку я рассчитываю на теплый прием со стороны моих новых компаньонов, то назначаю вознаграждение в сорок су каждому работнику.
— Все слышали? Каждому причитается вознаграждение в сорок су.
— Ура хозяину! — закричали рабочие.
— А теперь, когда предобеденная молитва произнесена, пора за стол. Мадлен воздал должное завтраку, каким бы скудным он ни был; затем, в то время как Анри наблюдал за возобновлением работ, он отвел в сторону папашу Огюстена и задал ему вопрос:
— Ну как, потерь нет?
— Напротив, действительность превзошла наши ожидания.
— Когда я смогу получить образцы всех разновидностей камня?
— Через три дня.
— А когда они прибудут в Париж?
— В середине следующей недели. Вы видите, наклонный спуск уже установили; на катках блоки доставят к реке, а уже там мы погрузим их на баржу, которая пойдет в
Париж через Ла-Ферте-Милон и Мо. Похоже, дело не терпит отлагательства?
— Да, время торопит.
— Значит, парижанам нужен наш несчастный бутовый камень?
— Да, нужен, и, боюсь, даже слишком нужен.
— Ну что же! Да пожелай они хоть двести тысяч кубометров, они их получат.
— А если они попросят вдвое больше?
— Гм! — хмыкнул папаша Огюстен, изумленно раскрыв глаза.
— Да, вдвое?
— Хорошо, черт возьми, уж мы позаботимся о том, чтобы они их получили; ведь это всего лишь вопрос рабочих рук.
— Пусть так, но пока, папаша Огюстен, никому ни словечка о том, что я вам сейчас сказал.
— И даже господину Анри?
— Особенно господину Анри. И давайте отберем самые лучшие образцы.
— Идемте со мной.
Мадлен и мастер-каменолом стали осматривать камни, обходя их один за другим; они отбирали превосходные образцы, причем такие, которые должны были выдержать обтесывание. Три дня спустя камни уже были на борту баржи.
И три дня спустя Мадлен вновь ехал в дилижансе.
Как и в прошлый раз ему не хотелось предстать перед своим другом Анатолем с пустыми руками.
Поэтому накануне отъезда он взял двух гончих, Ромбло и Пикадора, и с разрешения г-на Редона, купившего, как вы помните, лес Вути, углубился в заросли колючек, которые платили ему тем же, глубоко вонзаясь в его кожу.
