слез. — Ведь я тоже жила только для вас до тех пор, пока не случилось это. Но все невозвратно кончилось, не так ли? Все вокруг изменилось для меня — даже небо кажется — мне другим. Ах! Вы помните песенку, которую распевал Дюрьен: «Любви утехи, любви страданья», — ведь это правда, разве нет? Я немедленно уеду и возьму с собой Жанно, так я полагаю.
— Но куда же именно вы думаете ехать?
— Ах, этого я не скажу вам, Сэнди, дорогой, еще долгое время не скажу! Подумайте, к чему это может привести. Ну, не будем время терять. Надо сразу брать быка за рога.
Она сделала попытку засмеяться, затем ухватила его за бакенбарды, поцеловала в глаза и в губы, залила слезами все его лицо. Потом, не в силах вымолвить ни слова, она кивнула ему головой на прощанье и быстро пошла вперед по узкой кривой улице. Дойдя до поворота, она обернулась, помахала рукой, послала два-три воздушных поцелуя и исчезла.
Лэрд несколько минут глядел ей вслед. Улица опустела. Он чувствовал себя глубоко несчастным, душа его была полна печали и сочувствия к Трильби. Затем он набил табаком трубку, зажег ее, взгромоздился на другую тумбу и уселся, болтая ногами и постукивая каблуками, в ожидании отъезда матери Билли, после чего он поднимется наверх и мужественно встретит, как подобает мужчине, справедливый гнев Таффи и стерпит его горькие упреки в трусости и дезертирстве перед лицом неприятеля.
На следующее утро Таффи получил два письма: первое, очень длинное, было от миссис Багот. Он перечитал его дважды и вынужден был признать, что письмо хорошее, написанное умной, сердечной и доброй женщиной, но женщиной, для которой сын ее был дороже всего на свете. Чувствовалось, что она готова содрать живьем кожу со своего лучшего друга, чтобы сделать из нее пару перчаток для Билли, если бы ему таковые понадобились; но чувствовалось также, что при этом она очень горевала бы за пострадавшего друга. Она немного напоминала Таффи его собственную мать, которой ему так недоставало каждый день его жизни.
Миссис Багот, отдавая должное достоинствам Трильби — ее уму, сердцу и внешности, в то же самое время доказывала, искусно пользуясь казуистической логикой, свойственной ее полу (даже в тех случаях, когда правда на его стороне), к каким неминуемым последствиям привел бы этот брак через несколько лет, даже раньше! Быстрое обоюдное разочарование, всю жизнь сожаление о непоправимом!
Чем мог он опровергнуть ее аргументы, — разве что внутренним своим убеждением в том, что Маленький Билли и Трильби исключительные, совершенно особенные люди и это роднит их; но смел ли он думать, что знает, в чем счастье Билли, лучше, чем собственная мать мальчика!
И если б он был его старшим братом по крови, а не только по дружбе и искусству, мог ли он, должен ли был по-братски дать свое согласие на подобный брак?
Как друг его и брат, он чувствовал, что об этом не могло быть и речи.
Второе письмо, от Трильби, написанное ее решительным, небрежным, размашистым почерком, занимало целую страницу. Грешившее несколькими случайными ошибками, оно гласило:
«Мой дорогой, дорогой Таффи, это мое прощальное письмо. Я уезжаю совсем, чтобы положить конец этому несчастью, в котором виновата я одна!
В ту самую минуту, когда я сказала Билли „да“, я поняла, какую глупость я совершила, и с тех пор мне было стыдно за себя. Я провела ужасную неделю, поверьте мне. Я знала, как все это может обернуться.
Я страшно несчастна, но гораздо меньше, чем если бы он, женившись на мне, потом сожалел об этом и стыдился меня; а это неминуемо случилось бы, хотя, возможно, он никогда не показал бы этого, ведь он такой добрый и хороший, настоящий ангел!
К тому же я никогда не смогла бы быть леди, конечно нет! Хотя, кажется, мне полагалось ею быть. Но, по-видимому, все в моей жизни сложилось неудачно. Раньше я над этим не задумывалась, но все равно теперь ничего уже нельзя изменить.
Бедный мой отец!
Я уезжаю вместе с Жанно. Я постыдно забросила его. Теперь я надеюсь это исправить.
Вы не должны пытаться выяснить, куда я уезжаю; я знаю, что если я попрошу, то ни вы, ни кто-либо другой не станет этого делать. Вы сами понимаете, мне было бы еще тяжелей!
Анжель знает; она обещала никому не говорить. Мне очень хочется получить от вас хотя бы строчку. Передайте ей, она перешлет мне.
Дорогой Таффи, после Билли я люблю вас и Лэрда больше всех на свете. До встречи с вами я не знала, что такое счастье. Вы сделали меня другим человеком — вы, и Сэнди, и Маленький Билли.
О, какое это было чудесное время, хотя оно и недолго длилось. Мне его хватит на всю жизнь. Итак, прощайте. Никогда, никогда я вас не забуду и остаюсь неизменно любящая, ваш навсегда верный и преданный друг
Если когда-нибудь все утихнет и успокоится, я, может быть, вернусь в Париж и снова увижу вас».
Бедный Таффи долго сидел над этим письмом, он читал его и перечитывал по крайней мере раз шесть. Затем он поцеловал его, вложил обратно в конверт и запер в ящик. Он чувствовал, какая глубокая, неизбывная тоска скрывалась под почти банальными строками.
Таффи понимал, насколько сдержаннее, чем другие женщины при подобных обстоятельствах, была Трильби, детски непосредственная и импульсивная в обычных проявлениях дружбы. Он написал ей нежное, длинное, ласковое письмо и переслал его, как она велела.
Лэрд тоже послал ей большое письмо, полное выражений преданной дружбы и искренних пожеланий. Оба писали, что они надеются на скорую встречу, когда пройдет первая горечь ее страдания, и верят, что старые, дорогие для всех отношения восстановятся.
После этого, унылые и подавленные, они отправились в кафе «Одеон», где молча позавтракали хорошим омлетом и запили его стаканом крепкого вина.
В этот вечер они засиделись допоздна за чтением. Без Маленького Билли, такого прекрасного слушателя, разговор как-то не клеился — иногда двух человек недостаточно, чтобы составить веселую компанию.
Внезапно они услышали, как кто-то с грохотом взбегает по темной лестнице; дверь распахнулась, и в комнату, как смерч, ворвался задыхающийся, обессиленный Билли, почти потерявший от волнения дар речи.
— Трильби! Где она?.. Что с ней?.. Она убежала… О! Какое письмо она мне написала!.. Мы должны были обвенчаться… в посольстве… моя мать… она вмешалась… и этот проклятый старый осел… эта скотина… мой дядя!.. Они были здесь! Я все знаю… Почему вы не заступились за нее?..
— Я заступился… как умел. Сэнди не выдержал и удрал.
— Вы заступились за нее… вы… О, вы согласились с моей матерью, что Трильби не должна выходить за меня замуж! Вероломные друзья — вот кто вы такие. А она ангел, она слишком хороша для таких, как я, — вы сами это знаете… А… а ее общественное положение и тому подобное — отвратительная чепуха! Ее отец был таким же человеком, как мой… и вообще, какое мне дело, черт возьми, до ее отца?.. Мне нужна она, она, она — она, говорю вам… Я не могу жить без нее… Я должен вернуть ее… я должен ее вернуть… вы слышите? Мы хотели поселиться в Барбизоне… на всю жизнь… и я писал бы потрясающие картины… как другие тамошние художники. Кто интересуется их общественным положением, хотел бы я знать… или происхождением их жен? К черту общественное положение!.. Ведь мы всегда так считали, всегда! Художник должен удалиться от светской суеты, стать выше всех этих ничтожных, пустых мелочей… уйти с головой в свою работу. Как же! Общественное положение! Ведь мы без конца повторяли, что это зловонная, мерзкая ерунда, от которой тошнит, от нее нужно бежать за тридевять земель… Значит — говорить одно, а делать — другое?.. Любовь превыше всего, она уравнивает всех и вся — любовь и искусство… и красота! Перед такой красотой, как у Трильби, уничтожаются все различия, все ранги. Мой ранг тоже! О господи! Я не нарисую ни одного штриха, пока не верну ее… Ни одного, никогда, никогда, я вам говорю! Я не могу, я не хочу!..
