– Да, весьма. Даже эта идея с виадуком, пусть она и не совсем сработала, все равно об этом надо было подумать заранее.
– Но почему? Почему непременно заранее? Почему это не могло просто осенить его в тот момент, когда он со своей ношей тащился по виадуку, уже не один час ломая себе голову, как бы избавиться от этого груза? Это ведь вы, читатели газет, придумали ту разгадку с девятью разными составами. А если хорошенько пораскинуть мозгами, можно прийти к выводу, что такого плана вообще не существовало в природе, что все это чистая случайность.
– Почему вы так упорно настаиваете, что все вышло совершенно случайно? Почему отрицаете заранее обдуманный план?
– Да хотя бы потому, что есть в этом преступлении какая-то непосредственность, простота, что ли, а это уж очень плохо вяжется с осторожностью.
– Может, просто какой-нибудь псих?..
– А в чем разница?
– Это опять она. Можно подумать, будто она в другой комнате.
– Между чем и чем?
– Между психом и нормальным, когда речь идет об убийстве. Она хотела спросить, как отличить, сумасшедший он или нет.
– Разница начинается после того, как преступление уже совершено. Можно сказать: у сумасшедшего не хватило бы терпения столько раз ходить до виадука и обратно. Сумасшедший, настоящий сумасшедший, был бы неспособен целые три ночи кряду действовать с такой поистине муравьиной педантичностью. С другой стороны, будь убийца сумасшедшим, он мог бы сохранить голову. Что и произошло на самом деле.
– Мне кажется, сумасшедший уже давным-давно как-то объявился, заговорил бы, что ли?
– Нет, вовсе не обязательно.
– А как по-вашему, допустил ли убийца хоть какую-то оплошность?
– Да. Без этого не обходится ни одно преступление. В данный момент это все, что я могу вам сказать.
– Так все-таки как по-вашему, он был сумасшедший или нет?
– Снова она. А я и забыл про этот вопрос.
– Откуда мне знать, мадам… Нам известно также, что убитая женщина, судя по всему, не была красавицей: плотного телосложения, коренастая, с широкими квадратными плечами. Что это была женщина физически сильная, этакая… рабочая лошадка.
– Женщина, привыкшая к физическому труду, так ведь?
– Да, пожалуй.
– Вы так говорите, будто по этому описанию можно кого-то узнать, но ведь это же просто глупо…
– Да тут, знаете ли, кто угодно подойдет.
– А вот то, что ее никак нельзя было назвать красоткой, какой, по-вашему, из этого следует вывод?
– А такой, что если кому-то могло прийти в голову, будто это убийство на почве ревности или любовной страсти, то, по-моему, он глубоко заблуждается.
– А что, неужели так никто до сих пор и не заявил в мэрию об исчезновении какой-нибудь женщины?
– Нет, никаких заявлений. Думаю, уже и не будет. Иначе уже давным-давно бы заявили. Сами подумайте, целую неделю все газеты только об этом и пишут – и хоть бы что! Нет, судя по всему, речь идет о женщине, у которой нет ни одного родственника или близкого друга, кого могло бы встревожить ее исчезновение.
– Или о женщине совсем одинокой?
– Одинокой? Но ведь где-то же она должна была жить. Если в многоквартирном доме, то консьержка сразу бы пришла и сообщила, что такая-то вот уже неделю как не кажет носа.
– Тогда где же? Одна в отдельном домике?
– Тоже не слишком правдоподобно. Если одна в доме, уже давно нашелся бы какой-нибудь сосед, который бы явился и доложил: мол, у такой-то вот уже неделю закрыты все ставни; или: такую-то вот уже неделю как никто и в глаза не видел, мусор во дворе неубранный… И так далее, и тому подобное.
– Ну и воображение же у вас… Хорошо, но ведь должна же она была где-то жить, разве не так?
– Это уж точно, иначе и быть не могло… Неужели еще не догадались?
– В таком случае, надо полагать, ее убил кто-то из тех, с кем она жила, так, что ли?
– Именно так. Девять шансов из десяти, что именно так оно и было. Это единственное, чем можно объяснить странное молчание, каким до сих пор окружено ее таинственное исчезновение. Попомните мои слова, вас здесь в Виорне ждут еще большие сюрпризы. У меня на это нюх. Преступление, его чуешь издалека, у него свой особый запах, цвет…
– И что же это, по-вашему, за преступление? Я имею в виду, каково ваше мнение, почему ее убили?
– Понимаю, что вы имеете в виду… Так вот, сдается мне, что это один из тех случаев, когда один человек убивает другого так, как убил бы самого себя… Известно ли вам, что такова подоплека очень многих тяжких преступлений?..
– Из ненависти – к себе или к другому, так?
– Далеко не всегда… скорее, потому, что порой люди оказываются накрепко связаны между собой какой-то общей ситуацией, чересчур неподвижной, слишком затянувшейся, что ли… Нет-нет, не подумайте, вовсе не обязательно трагической, приносящей страдания, скорее какой-то застывшей, безысходной, не сулящей никаких перемен.
– Никто даже не шелохнулся. Мы все были у стойки бара, кроме Клер и Альфонсо.
– Это что, голословное утверждение, как говорится, с потолка, что ли?
– Нет, таково мое глубокое убеждение. А в нашем деле оно никогда не бывает голословным. Я пришел к этому выводу после того, как отмел все неправдоподобные версии – убийство с целью ограбления, на почве ревности или любовной страсти и так далее.
– И все-таки в голове не укладывается, чтобы никто так ничего и не видел…
– Это Пьер, он обращается к Альфонсо. Альфонсо ничего не отвечает.
– Знаете, преступления такого рода, кажущиеся нам на первый взгляд совершенно немыслимыми, становятся почти… естественными, когда наконец докопаешься до истины. Настолько естественными, что порой даже диву даешься, как преступник мог бы удержаться и не совершить такого.
– Но разрубить жертву на куски, разделать, как в мясной лавке, что же, и это вы считаете естественным?
– Если разобраться, это просто один из способов замести следы, не лучше и не хуже любого другого. Тут людей просто ослепляет омерзение, но когда человек все равно уже мертв, какая разница, цел он или разрублен на куски… Более того, люди слишком легко забывают, какие мучения должен был при этом испытывать сам убийца.
– Ладно, дамы и господа, с вами хорошо, но мне пора…
– Но ведь еще так рано, Альфонсо…
– Это Клер. Альфонсо встает.
– Все можно понять на этом свете…
– А вот я как раз не согласен и никак не пойму, к чему все эти объяснения. Ну, к чему докапываться до каких-то причин, что это даст? И вообще не надо ничего объяснять. Давайте-ка лучше довольствоваться фактами, уликами. И все дела.
– Ну уж нет, Робер, тут я не согласен, по-моему, в любом случае все-таки лучше попытаться понять, представить себе обстановку, обстоятельства, по возможности проникнуть в них как можно глубже, пусть мы так и не поймем всего до конца, но надо же принимать во внимание…
– Вы правы, месье Лами, понять другого – это огромное счастье, вполне реальное, и стремление к нему так естественно, что наш долг не лишать этого никого – ни публику, ни судей, ни даже самих преступников.
– Нет, сударь. Всего не понять. А потому в какой-то момент нужно сказать себе: стоп… И перестать понимать. Иначе, опять-таки, куда это может нас завести?
– Робер, поверь, ты неправ.
