кто-то сломал ногу, но мертвых нет. И смерча нет. Мы одолели.
— Царь-мать! Помоги!
Из бурелома делаем носилки и волокуши — нести раненых в поселок. Пострадавших набирается целый двор.
Я не умею сращивать кости. Я не умею затягивать раны. Мне на помощь приходят старухи-целительницы с их травами и заговорами. Они бормочут и помешивают варево в котлах, а я кладу ладони на мокрые лбы и заговариваю боль, как могу. И раненые улыбаются.
Овцы рекой вытекают из поселка и льются по дороге наверх, в горы, на пастбище. Коровы недоверчиво мычат, впервые после зимы покидая хлев.
Горы зеленеют. Зима прошла. Все беды остались позади.
Вместе с овцами уходят мужчины. Устроившись на привычном месте, они добывают огонь трением двух сухих деревяшек. Чистый огонь. Чистая, дикая энергия. Первая искра падает на сухой трут. И, прыгая с ветки на ветку, вырастает огонь.
Девушки плетут венки. Дети поют, водя хороводы. Поют, пуская по ручью кусочки коры с цветными кисточками шерстяных ниток, а иногда с зажженными свечками.
— Потоки-потоки, плывите далеко, несите весну, несите красну!
— Солнышко-солнышко, выгляни в оконышко, на цветочки-веточки, на малые деточки! Тут они играются, тебя дожидаются!
Песня не стихает с раннего утра и до позднего вечера. И даже по ночам кто-то поет.
Соловей?
Молодежь играет в гамбу — бегает по лугу змейкой, ухватив друг друга за талии, ведущий резко изменяет направление, а если кто-то, не удержавшись, вываливается, пытается достать длинным ивовым прутом.
Мальчишки запускают весенних змеев — красных, зеленых, желтых, с непременным нарисованным Солнцем. Змеи стоят в небе, как солнечная стая.
По вечерам горят костры. Через них скачут, повизгивая, смеясь, иногда вдвоем, взявшись за руки, иногда один за другим — веревочкой…
А я целыми днями брожу по лесу, прыгаю с камня на камень. Сижу над рекой, глядя, как кусочки коры с кистями и свечками плывут мимо бесконечным пестрым караваном. Слушаю птиц. И пытаюсь ответить себе: чего, ну чего еще мне не хватает?!
Каждую ночь над горами проплывает вагончик канатной дороги. Теперь он почти не освещен. Я скорее угадываю его, чем вижу.
И где бы я ни была, я чувствую взгляд Завода. Он затаился за горами.
Однажды в горах меня застает гроза. Я вымокаю до нитки. Молнии сверкают без перерыва, а от грома лопаются уши. Одна молния бьет совсем рядом — я на секунду слепну. А чуть позже, когда грохот немного отдаляется, подхожу посмотреть поближе.
Молодая сосна разбита молнией надвое. Черная расщелина дымится. Вытягиваю из-за пояса топор (Ярый приучил меня везде ходить с топором) и берусь за дело.
— Громовица, — говорит Головач, когда приношу ему обугленную, остро пахнущую древесину. — Из такой выйдет добрая трембита. Отнеси Ясю, он мастер.
— Гроза родила трембиту. Трембита сможет призвать грозу?
Головач внимательно на меня смотрит.
— Да… Но не вздумай тренироваться. Стихии повинуются человеку только тогда, когда это вопрос жизни и смерти.
— А барабан, — я касаюсь рукой своего барабана, висящего на шее, — тоже? Он призывает гром?
— Чем громче, — Головач улыбается, — тем лучше. Чем больше молодых, сильных, полных энергии людей соберется на земле — тем скорее этот грохот услышит небо… Ведь подозвать грозу и вихрь — это совсем не то, что подозвать, к примеру, собаку. Надо очень этого хотеть, Лана… Ты хорошо подумала?
Набат бьет тревожно и надрывно. Люди выбегают из домов — кто в чем.
— Я иду на Завод, — говорю я, когда три рода собираются вокруг. — Все со мной. Все, кто танцует Аркан. Молодые. Сильные. Я иду на Завод, кто со мной?
Тишина. Я смотрю на Ярого — он в толпе прямо передо мной. Но он молчит и отводит глаза.
— Кто со мной?!
Тишина. Я слышу, как стучит мое сердце. Неужели никто? Неужели я ошиблась?
— Я, — тихонько говорят у меня за спиной. Я оборачиваюсь…
Круглолицый Держись, которому я сама дала имя, один из лучших танцоров Аркана. Он вышел наперед и смущенно улыбается. Все три рода смотрят теперь на него.
— Я, — уже громче отзываются из другой группки. Выходит молодой Римус, сутуловатый, длиннорукий, вечно настороженный. — Я иду.
Обвожу толпу глазами…
— Ты не можешь, — резко говорит женский голос, и наперед выходит Безымянная. — Пусть я не имею права упрекать Царь-мать… Но и ты не имеешь права вести молодых на смерть! Если тебе так хочется умереть — иди сама!
Толпа гудит. У меня темнеет перед глазами.
— Мало жизней мы отдали Заводу? — спрашиваю, ни на кого не глядя. — Мало мужчин и женщин, молодых и сильных, погибло просто так, напрасно, без борьбы? Сколько раз в горы приходили слуги Завода…
— А тебе хочется, чтобы они пришли
Она попадает в точку. Последние несколько ночей я, к стыду своему, ждала плохих вестей. Мне хотелось, чтобы Завод опять кого-то похитил, тогда я с полным правом позвала бы молодежь на битву.
Безымянная видит, что угадала.
— Посмотрите на нее! — говорит она громко. — Это Царь-мать? Это мать-убийца!
— Замолчи, — гудит голос Головача. — Каждый сам выбирает свою судьбу. Ты выбрала свою, Безымянная, и быть тебе Безымянной навеки! А я, — он становится рядом со мной, — иду с Ланой. И сделаю все, чтобы она победила.
Толпа замолкает. Парни и девушки, мужчины и женщины переглядываются.
— Мы позовем грозу, — говорю я уверенно. — Я знаю, как это сделать. Возьмем самые громкие трембиты и самые сильные барабаны. Я сдвину с места тучи… Мы разрушим Завод навсегда.
В наступившей тишине мое сердце делает пять ударов. Шесть…
— Я пойду с тобой, — говорит Ясь, мастер из рода Медведя.
— И я, — говорит Носатый.
— И я, — говорит Смерека. С ним рядом тут же становятся все трое его сыновей.
— И я, — добавляет Бондарь.
Вокруг меня встают люди, молодые и постарше, мужчины и женщины. Я ищу глазами Ярого. Он наверняка где-то здесь. В общем шуме голосов я пропустила минуту, когда он тоже вызвался идти со мной…
— Выходим завтра на рассвете, — говорю я наконец. И, потянув носом воздух, добавляю: — Будет ветреный день.
Моя трембита лежит на пестром шерстяном одеяле. Ясь сделал ее из дерева, меченного молнией — того дерева, которое я сама добыла в лесу. Провожу по трембите рукой. Древесина кажется теплой.
Рядом лежит мой барабан с полустертым изображением волка. Тот самый, что много раз спасал мне жизнь. Подарок Римуса всегда приносил мне удачу — пусть принесет победу.
— Не подведите меня, — говорю я трембите и барабану. — Как крыло служит дикому, так вы послужите мне. Как корни служат дереву, так и вы послужите мне.
Хочу еще что-то сказать, но слова не приходят. Глубоко вздыхаю, ложусь на привычную теперь лежанку. И думаю о Яром. Мне хочется, чтобы он пришел сейчас. Ведь он знает, как важна для меня эта ночь. Мы не успели поговорить на площади. А мне так нужно, чтобы он взял за руку и сказал: все будет хорошо…
Тишина. Я засыпаю. Мне нужно собраться с силами — ведь завтра главный в моей жизни день.
Я просыпаюсь, будто от звука трембиты. За окошком еле-еле сереет небо. В доме пусто. Очаг пустой и темный. Постанывает ветер в трубе. На секунду кажется, что слышу голос Царь-матери — она стонет и жалуется. И от этих звуков делается не по себе.
— Нет, — говорю вслух. — Ты меня не запугаешь и не остановишь. Во мне достаточно силы, чтобы сделать то, о чем ты и подумать боялась — даже ради своих детей!
Ради своих детей, эхом отвечает ветер в трубе. В моих ушах звенит истерический вопль Безымянной: «Ради своей гордыни! А совсем не ради нас!»
Хватит. Я трясу головой, вытряхивая ненужные мысли и звуки. Поднимаюсь и босиком иду через всю комнату — к трембите на столе. К своему барабану. В полутьме протягиваю руку, чтобы погладить теплое дерево — Громовицу…
Трембита распадается под моими пальцами. Рассыпается трухой. Я тянусь к барабану — он оседает, как подтаявший сугроб, и растекается по столу густой вязкой жижей…
Я просыпаюсь. Резко сажусь на кровати. Глубоко дышу — грудь будто сдавило обручем. Колет в боку.
— Куда ночь, туда и сон, — бормочу сквозь зубы.
Ночь уходит. В комнате сереет рассвет. Моя трембита и барабан лежат на столе — там, где я их вчера оставила. Отдышавшись, поднимаюсь. Иду через всю комнату. Останавливаюсь над столом, протягиваю руку, касаюсь теплого дерева…
Трембита распадается надвое — на две длинные половинки. На вспоротой деке барабана темнеет будто разинутый рот. Изображения волка больше нет
