прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке – обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…
Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.
Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.
– За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же…
Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?
– За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…
Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине огромная, плачущая от бессилия муха.
– Я хочу пить… – повторила она жалобно. – Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…
Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.
Она замерла, прислушиваясь. Идущий, по видимому, прислушивался тоже; Илаза сильно закусила губу, уверяя себя, что это не Игар. Не Игар, не Игар; в такое нельзя верить, чтобы не умереть потом от разочарования. Это случайный путник, и следует крикнуть ему, чтобы он бежал прочь, уносил ноги, пока не поздно…
Случайный путник тем временем осмелел и продолжил путь; скоро Илаза, изогнувшаяся, как червяк на крючке, увидела его внизу, у подножия крупного дуба.
Случайный путник был огромен. Он был черен, покрыт жесткой щетинистой шерстью, снабжен двумя желтыми, загнутыми кверху клыками, длинным гофрированным рылом и четырьмя грязными копытами. Маленькие блестящие глазки остановились на Илазе, и во взгляде вепря ей померещилось удивление.
Она удивилась тоже. Странное дело – раньше, бывало, даже мертвая, окровавленная голова вепря, привезенная с охоты, пугала ее до дрожи; теперь, глядя на живого и свирепого красавца, разглядывающего ее с нескольких шагов, она ощутила лишь вялое любопытство. Если вепрь задастся целью дотянуться до нее, то, конечно, он дотянется. Что с того?..
Вепрь издал низкий, страшноватый хрюк. Потом еще; не сводя с Илазы наливающихся кровью глазок, подошел ближе. И о чем-то же думает, размышляла Илаза отрешенно. Какие-то мысли ворочаются в этой огромной, достаточно отвратительной башке. Верно, поросенок никогда прежде не видел женщин, висящих на дереве, как груши…
Вепрь рыкнул и легко, будто надутый воздухом, побежал к ней. Шелестели прошлогодние листья под бьющими в землю копытами; правое ухо вепря оказалось чуть надорванным, а правый же клык торчал чуть выше, нежели левый. Илазе казалось, что она ощущает спертый запах грязной свиньи. Вепрь приближался; Илаза следила за ним, как завороженная, однако ей так и не пришлось узнать, что собирался предпринять столкнувшийся с неведомым кабан.
Сеть упала беззвучно и красиво, как шелковый платок к ногам кокетки. Вепрь издал совсем уж утробный звук, рванулся, возмущенный – и тут же оторвался от земли, забился, вереща и покрываясь серым коконом, и наблюдавшая за ним Илаза наконец-то поняла, как это выглядит со стороны.
Трещали ветки. В какой-то момент Илазе показалось, что дерево не выдержит и связанный кабан рухнет на землю – однако множественные нити напряглись, распределяя вес кабаньей туши по веткам и веточкам, поднимая пленника выше, стягивая его сильнее; кабан уже не ревел – визжал, как недорезанный свиненок.
– Успокойся, – сказала она шепотом. – Побереги силы. Тут плевали на твои клыки… Умри с достоинством. Ты же все-таки вепрь…
Кабан не слушал ее. Он был молод и силен, и свиреп; он может так биться часами и часами. Смотреть на его борьбу было страшно; паутина, связывавшая Илазу, дергалась в такт движениям вепря. Она закрыла глаза и снова ощутила боль в груди и палящую жажду.
– За что? – спросила она шепотом, жадно слизывая со щек слезы. Слезы не утоляли жажды – они были горькими, как морская вода. Слезы пить нельзя…
– …Ты прекрасно знаешь, что наказана. И знаешь, за что.
Она напряглась. Слезы покатились чаще:
– Я… больше не буду.
За спиной ее скрипнул смешок:
– Хорошо. Пять минут поучительного зрелища – и я тебя отпускаю. Смотри.
Бесформенная тень скользнула от Илазы к вепрю; кабан, будто почуяв неладное, забился сильнее. Снова затрещали ветви.
Тень оказалась между Илазой и кабаном; зверь взвизгнул так, что у Илазы заложило уши, дернулся – и его метания сменились вдруг конвульсивной дрожью, а вопли – приглушенным, задыхающимся хрипом.
Илаза не желала видеть. Слышать он хотела еще меньше; вепрь кричал так, как кричал той далекой ночью умирающий волк, а у Илазы не было рук, чтобы заткнуть уши. Тогда она завопила сама – чтобы заглушить его крик хотя бы в собственных ушах.
Собственный ее кокон повторил конвульсии огромного тяжелого тела. Потом стало тихо-тихо; она приоткрыла было глаза – но делать этого ни в коем случае не следовало, потому что кабан еще жил, а
