Книга дымилась!
Язычки пламени вырывались из-под желтых страниц, и страницы по одной сворачивались трубочками, поднимался к потолку дурно пахнущий желтый дым. Завыл и кинулся прочь Кошмар. Хриплым басом взревела купчиха.
– Прочь! – крикнул Ларт и волоком потащил меня к двери.
Он увлекал меня вниз, по парадной лестнице, мимо заметавшихся лакеев, мимо испуганной горничной и мальчика на побегушках, всем телом врезался в парадную дверь и, распахнув ее, вывалился на улицу, таща меня за собой. За нашими спинами бледно полыхнуло, и в доме купчихи занялся пожар.
Затерявшись в толпе зевак, мы видели, как сиганул из форточки Кошмар, как переругивались растеряно Руви и Куни, как бегали с ведрами лакеи и всплескивала руками горничная.
– Знамение… – бормотал Легиар. – Она не далась мне в руки… Какая книга… Знамение!
Похоже, он временно обо мне забыл – и слава небу.
Село было небольшое, зажиточное, опрятное, с невысокими плетнями вместо заборов. На длинных жердях сушились разнообразные глиняные горшки, расписанные цветами и пчелами. Гордостью местных жителей были ульи и еще старинный промысел – особенная роспись по глине в темно-медовых тонах, изображающая непременно цветы и непременно пчел.
Одинокая вдова, приютившая Ильмарранена на ночь, сама походила на пчелу – коричнево-золотая, полная, хлопотливая, она изо всех сил старалась угодить своему случайному гостю. Руал ночевал на сеновале, где ему постелена была чистая постель. Сквозь крышу смотрели звезды – Ильмарранен поглаживал золотую ящерицу, притаившуюся у него на груди.
Утром вдова встала ни свет ни заря, напекла пирожков, усадила Руала за стол. Она щедро угощала его парным молоком и медом из собственных ульев, чтобы потом, усевшись напротив и опершись на локти, искать его взгляда темными матовыми глазами.
– Не спешил бы, – сказала она, когда Руал уже стоял в дверях.
Он улыбнулся виновато:
– Не могу… Должен идти.
Вдова горестно покачала головой и проводила его до ворот. Так он и запомнил ее – печальная, одинокая пчела, глядящая ему вслед, прикрываясь ладонью от солнца.
Далеко-далеко отсюда другая женщина тоже неотрывно смотрела на дорогу. Так же светило солнце, ветер так же поднимал столбы пыли, но дорога была пуста, и ожидание было тщетно. Никак не унимался ребенок; баюкая его, женщина шептала необычные, с трудом различимые слова, а успокоив ненадолго, снова наклонялась к окну и снова смотрела.
Дорога была пуста, а ожидание было тщетно.
Руал брел сельской улицей. Играли, отражая солнце крутыми боками, расписанные цветами и пчелами глиняные горшки на плетнях. Выскочили откуда ни возьмись две голенастых девчонки, поздоровались с прохожим, потом засмущались и брызнули прочь. Там и здесь в огородах маячили согнутые спины; где-то чинили крышу, и полуголые рабочие картинно восседали на ней верхом, мерно взмахивая молотками. Мрачно покосилась встречная старуха, удивленно вытаращился на чужака чумазый малыш, копошащийся на куче песка. Выглянула из подворотни рыжая собака, забрехала без особого рвения, потом чихнула и скрылась. Руал улыбнулся.
Он миновал околицу, двинулся через луга, где высились копны сена, через поля, где горбились жнецы, берегом тихой речки, где ребятишки таскали карасей из ленивой, неподвижной, прозрачной до дна воды. В полдень он пообедал в компании маленьких рыболовов, угощая их пирожками, любовно приготовленными вдовой. В ответ получал свежий сыр, душистый хлеб и цветочный мед. Он жевал травинку и щурился на масляные блики, игравшие на ровной поверхности затонов, смотрел, как неподвижно зависали над водой тяжелые стрекозы, как сновали водомерки, как вертелись и ложились на бок пестрые поплавки. Он просидел бы на берегу до вечера, если б не ждала его, понукая, подстегивая, пыльная лента дороги.
После полудня погода испортилась. Быстро сгустились нехорошие, свинцового оттенка тучи и наступило затишье – зловещее, многообещающее. Руал ускорил шаг – впереди виднелись первые дома незнакомого поселка. В этот момент затишье оборвалось, как обрывается натянутая струна.
Рванул ветер, заметались придорожные деревья, силясь убежать и спрятаться, судорога прошла по золотому полю неубранной пшеницы, и поле это вступило в черную, непроглядную тень. Небо предстало вдруг в красивой сетке молнии, и в ту же секунду победно ударил гром. Руал пригнулся и побежал, но крупный ледяной дождь преследовал бегущего, молотил по спине, бесчинствовал и издевался, пока Ильмарранен, задыхаясь, не добежал до накрытого сверху рогожей стога сена и не врылся, как крот, в его душистые недра.
Молнии хлестали одна за другой, дождь свешивался с темного неба неровными, медленно шевелящимися космами. Внутри стога было сухо, через неправильной формы дыру Руалу был виден кусок дороги и край пшеничного поля, из золотого сделавшегося серым.
Небо потемнело еще больше, сумерки сгустились, будто средь бела дня вдруг навалился вечер. Новая туча, явившаяся из-за реки, помедлила и разразилась жесточайшим градом.
Притихший Руал наблюдал со страхом, как пляшут ледяные шарики на размокшей, размытой дороге, как содрогается пшеница, как с треском лопаются придорожные лопухи. Потом туче наскучила игра, она выдохлась, отступила, град сменился дождем и сразу – дождичком, который вскоре утих совсем. Как ни в чем не бывало, явилось солнце, чтобы осветить печальные следствия беззакония, учиненного градом.
Руал выбрался из своего убежища – под ногами у него хрустнули тающие под солнцем льдинки. Все вокруг имело жалкий, растерзанный вид.
Ступая, как по битому стеклу, он пошел в сторону пшеничного поля. Пролетела прямо у него над головой невесть откуда взявшаяся крупная ворона, угнездилась на поникшей ольхе, каркнула хрипло.
Пшеничные колоски были измяты, изломаны, искалечены. Все зерно высыпалось на землю.
– Они наслали на нас град! Они колдуны и чернокнижники! Спросите, почему их поля уцелели, а наши все погублены!
