Был уже пятый месяц беременности, и ее тошнота почти прошла. Если бы не глубокая депрессия и постоянная тоска, она чувствовала бы себя хорошо. Но больше всего ее мучило будущее: страх от того, что она должна будет делить спальню и стол с Чевиотом.
Однако в эти дни он не досаждал ей, а, наоборот, вел себя примирительно. Этим февральским утром он сам повез ее на прогулку в расписных санях и был очень доволен, когда, проезжая мимо сельских жителей, слышал их радостные приветствия:
– Будьте здоровы, ваша светлость! Будьте здоровы, госпожа!
Флер печально смотрела на этих людей, которые были арендаторами ее мужа. Горько было смотреть на их изношенные одежды и мертвенно-бледные лица, на их болезненных детей. С какой радостью она бросила бы им все драгоценности, тянувшие вниз ее шею и руки! Она хотела посетить их жилища и сделать им что-нибудь приятное, но Чевиот запрещал ей даже приближаться к крестьянским домам из-за боязни за ее здоровье. У него был страх перед заразными болезнями.
Во время санной прогулки они встретили Певерила с бегущим за ним по пятам волкодавом, Альфой. Чевиот приказал кучеру, которого он нарядил в медвежью шубу, как русского мужика, немного попридержать лошадей и окликнул молодого человека:
– Не пора ли закончить портрет младшего Растингторпа, ты трудишься над ним слишком долго, или тобой овладела лень, мой юный друг?
Молодой художник снял свою шапку; его пристальный взгляд лишь на одно волнующее мгновение задержался на прекрасной красавице с опущенными ресницами, которая сидела молчаливо и недвижно, укутанная в соболя.
– Этим утром я закончил его, ваша светлость. Маркиза хочет видеть меня, и сейчас я иду к ней напрямик, через поля.
Чевиот раскурил сигару и затянулся; набросил меховую накидку на колени, плотнее укрывая их. Было холодно и промозгло, редкие снежинки кружили, опускаясь с серого неба.
– Кажется, старуха довольна твоей работой. Старой карге нравятся молодые люди с приятной внешностью… – он неприлично захохотал. – Она хочет, чтобы ты написал портреты и других членов семьи, и я дал свое согласие на это.
Стараясь не встречаться взглядом с Флер, Певерил ответил:
– Если бы ваша светлость уделила мне немного времени, я бы очень хотел обговорить вопрос моего отъезда из Кедлингтона.
Как будто острый нож пронзил сердце Флер! Она широко раскрыла большие печальные глаза, но ни один мускул на ее лице не дрогнул. Затем она с облегчением вздохнула, услышав, что Чевиот воспротивился стремлению Певерила получить независимость.
– Вздор! – выпалил он. – К чему так настаивать на отъезде из Кедлингтона, неблагодарный глупец? Останешься здесь до тех пор, пока мои друзья и ваши заказчики не будут больше нуждаться в твоих услугах.
Не дожидаясь ответа молодого художника, он приказал кучеру стегнуть лошадей и ехать дальше. Стоя недвижно, Певерил провожал глазами скользящие по узкой, блестящей дороге сани, пока они не скрылись из вида. Звон колокольчиков растаял в морозном воздухе. Холодный ветер обдувал нежное лицо юноши, он надел снятую шапку и, дрожа от холода под накидкой, с тревогой в сердце продолжил свой путь. Страстное желание находиться рядом с Флер становилось все сильнее. Временами он видел ее издалека: стройность фигуры сменилась полнотой. Он знал, что она носит ребенка Чевиота, но обожал ее. День и ночь он жаждал снять хотя бы часть печальной ноши с ее юных плеч. День ото дня усиливалась его ненависть к барону-деспоту. Но он решил, что пока не узнает о благополучном рождении наследника, будет подчиняться деспотическому приказанию Чевиота оставаться в Кедлингтоне: слишком часто слышал он шепот сплетничающей челяди, что ее светлость очень хрупка и слаба и вряд ли переживет роды. Мысль об этом приводила его в ужас.
Минул февраль. Снега таяли, и вода стекала мутными потоками по Кедлингтонскому холму. Флер гуляла по парку или каталась в фаэтоне; к сожалению, ее эффектные русские сани уже не могли быть использованы для этой цели.
Певерил оставался у Растингторпов, работая над новым портретом. Иногда по вечерам он видел Флер, когда экипаж, милостиво предоставленный маркизой, привозил его в Кедлингтон-Хаус. Они приветствовали друг друга рукой издалека или, если встречались в парке, останавливались на мгновение, чтобы перемолвиться словом. Ее светлость чувствительно относилась к своей все увеличивающейся полноте и не хотела приносить в жертву свою совесть. Она знала теперь, что любит Певерила со всей нежностью своего женского сердца, своей погубленной юности. Но именно сейчас страсти не могло быть места в ее жизни; так добродетельна и высоконравственна она была, что ничто не могло побудить ее поступиться достоинством положения жены Чевиота.
В марте, когда жестокие ветры сотрясали огромный дом и вынуждали будущую мать, съежившись, греться у камина, ее моральные и физические страдания усилились. Иногда Чевиот оставался с ней, но теперь, казалось, он чувствовал себя неловко в ее присутствии. Он очень заботился о ее здоровье, беспрестанно то отдавая, то отменяя приказания: она не должна делать это, она должна делать то. Он слышал, что будущая мать должна пить специальное молоко и питаться особыми продуктами, и заказал деликатесы из лондонских магазинов и даже из Парижа. Задыхаясь от его даров, окружавших со всех сторон, Флер была ужасно утомлена его непрестанными нравоучениями. Он принуждал ее даже улыбаться:
– Нужно быть веселой, иначе ребенок родится таким же печальным и болезненным, как вы, – бросил он ей однажды вечером, когда прожил несколько дней в Кедлингтоне, наслаждаясь весенней погодой.
Светлый апрель перешел в теплый ласковый май. Зеленел лес, и над холмами и долинами светило яркое солнце.
– Неужели нет ничего смешного в новых книгах, что я принес тебе? – раздраженно спросил Чевиот у Флер. – Мне сказали, что они довольно занимательные.
Она взглянула на него печальными глазами и повертела в руках какой-то роман. Она была сама покорность.
– Я попробую улыбаться, Дензил, – сказала она. – Это нелегко, когда вы в дурном расположении духа. Но умоляю вас, перестаньте тревожиться по поводу моего здоровья. Сейчас я очень хорошо себя чувствую,
