щеками и носом, с дорожкой соплей под ним. Кожух был распахнут, голубая рубашка в цветочек мокрая от пота.
— Где ты, жабий сын, шатался, — вызверился Петр. — Небось, опять с детьми катался с горки. Уже пора работать, а он явился обедать. Садитесь за стол, ваше высочество, отведайте щей, если успеете, пока я не закончу.
— Ой, дядька Петр, что мужики бают! Будто новый царь за народ стоит, против боярей-погубителей. Сказывают, будто молодой царь суров и грозен стал, когда узнал, сколько холопей извели бояре, последнее у них отбирая да жен воруя. А бояре силы собирают, супротив царя идти.
— Молчи, дурень, может, оно и так, да не тебе судить, мал еще. Все под царской волей ходим, что он решит, то и будет. И бояре, хоть сила их большая, против царя ничто.
— Так-то оно так, дядька Петр, но сказывают люди, что бояре не сами по себе царя извести хотят. Помогает им бесовская сила. Собираются их главные по ночам на старой мельнице. Мельник Пантелей, ведун, наделяет их за золото несметное травами заговорными. Кто их носит — ни царь, ни меч, никто не страшен. Через это ведовство и сами бояре стали чуть не колдунами-оборотнями, нет для них ни Божьего, ни царского указу.
— Прекрати попусту языком молоть, — сказал Петр с раздражением. — Видано ли дело, бояре- оборотни. Да и самого Пантелея видел ли ты, дурень? Древний старик, ветром качает, глаза в могилу глядят — станет ли он ведовством заниматься?
— А знаешь, Петр, — промолвила Аграфена, — я ведь никогда его в церкви не видала, сколь лет уж здесь живем. А что бояре на мельницу ездят, сама видела. Припозднилась с водой на речке, как подыму глаза — небо еще светлое, на нем всадники видны. Скачут по-над лесом, на взгорок и к мельнице. Один увидел меня, приостановился, вгляделся — и мне душа захолонула, глаза как не людски, прям огнем горят. Домой бежала, света не взвидев.
— Ну и ты за дурнем следом — черти, бояре, мельники. Иди лучше забери Алешку, темнеет и холодает уже.
Не успел он сказать это, внутренним толчком повернулся к окну, но видно сквозь слюду не было, никаких звуков не доносилось. Он вновь, как утром, ощутил смертную тоску, окружившее его безмолвие, сквозь пелену которого не слышны были ни жена, ни Спиридон, что-то говорившие, казавшиеся странными в их будничности, столь розной от испытываемых им чувств. Петр бросился к дверям, распахнул их, шваркнув о стену, чтобы увидеть тот ужас, который был ему предсказан внутренним видением в начале дня.
Группа бояр с холопями, разогнавшись с пригорка, мчалась по улице, безмолвно, в странном единстве между собой и лошадьми, представляя как бы нечеловечески организованное одно существо, источающее зло, пониманию которого нет места на земле.
Алеша стоял на другой от Петра стороне дороги, вдали, раскрыв рот, как бы оцепенев и не пытаясь перебежать к отцу. Мчавшийся впереди боярин, в богатом кафтане, с собольей опушкой, парчовой шапке, белизну лица которого подчеркивали рыжая борода и черные глаза, столь лишенные жизни, что казались мертвыми омутами, чуть тронул коня вправо и носком сапога задел мальчика, не удержавшегося на льду и молча, без крика, упавшего под копыта лошади предводителя, отбросившей его дальше, к следующему всаднику.
На мгновение мальчик скрылся в карусели лошадиных ног, и вот уже отряд промчался мимо. Со страшным криком Петр пытался броситься в гущу лошадей, но не успел. Лишь на долю секунды встретились черные живые глаза Петра и мертвые боярина. Дорога опустела, никто не вышел из домов, лишь к щели в заборе приник протрезвевший Потап.
Белый снег, подмерзший к вечеру, был испятнан кровью. Посреди дороги лежала жалкая тряпичная кучка, которая не могла быть его сыном, и возле которой на коленях уже стояла стонущая Аграфена, пытаясь нежными материнскими руками превратить то, что лежало перед ней, в ее мальчика, передать ему искру жизни, как было при рождении.
Петр молча опустился рядом с ней, не приемля свершившегося, осознавая его вне связи с собой и с сыном. Изломанные ручки сжимали рукавички, которыми он хвастался перед дружком и не выпустил в свой смертный час. Возможно, соединял их в мыслях с отцом, который должен прийти на помощь.
Так представлялось Петру, хотя убийство было так скоро, что ребенок вряд ли мог подумать о чем-то, конвульсивно сжимая ладошки. Правая сторона головы была раздавлена, а левая странно уцелела. Кусочек неокровавленного лба был прикрыт темным завитком, и в небо и в душу родителей смотрел прозрачный, как вода, зеленый материнский глаз, опушенный нежными ресницами.
Из уголка рта, который так смешно коверкал слова, пел песни с отцом, задавал такие серьезные вопросы и теперь замолчал навеки, струилась кровь, впитываясь в снег. Одна нога мальчика, с которой упал сапожок, расплющенная, лежала голой ступней в снегу, и Аграфена все пыталась прикрыть ее, спасая от холода.
Одежка сына была мокрой, меховая опушка слиплась, и неуместно, даже ему показалось кощунственно, мелькнуло мгновенное воспоминание о том, как они вместе с сыном хоронили под кустом боярышника любимого котенка Алеши, утонувшего в реке, такого крошечного, с такой же слипшейся шерсткой.
«Господи, не дай, чтобы это было правдой, пусть уйдет наваждение, это не должно, не может быть правдой», — проносилось в мыслях Петра. — «Это не твоя воля, это враг людей наслал своих подручных загубить невинное дитя и нашу жизнь».
Постепенно выползали соседи, убедившись, что бояре не вернутся. Вышел Потап с простыней, на которую положили тело. Подняли обезумевшую Аграфену, и скорбная толпа вошла в дом. Петр остался на дороге, возле сапожка сына, с диким вниманием вглядываясь в него, замечая, что он стал уже маловат, и большой пальчик ноги выдавил тонкую, тщательно выделанную отцом кожу.
И вдруг сапожок ребенка в мыслях заслонил сафьяновый сапог, носком которого князь Воротынский, скакавший впереди, толкнул мальчика. Как будто взорвался твердый кокон безмолвия, опутавший кожевенника. Он услышал крики жены и причитания соседей, увидел возле себя Спиридонку и Потапа, что- то говоривших ему, и пронзительно осознал мысль, все время бившуюся где-то в сознании: убить! Уничтожить врага, неожиданно возникшего, беспричинно разбившего жизнь его семьи, отнявшего невосполнимое.
Молча, сопровождаемый соседом и учеником, он входит в дом. Из комнаты слышится крик жены:
— Он, он, это был тот, которого я видела у реки, кто ехал к мельнице за дьявольскими, кто смотрел на меня с такой ненавистью, он нарочно убил сына!
Потап, мужик громадный, силы невиданной, с простодушным лицом, уже сизовеющим от пьянства, но все еще сохраняющим черты открытости, доброты, но и слабости тоже, услышав крики, замахал руками:
— Нельзя клеветать на достойного боярина. Никто его не видел среди убийц. Тише, неровен час, услышат, горя не оберешься!
От речей Потапа Петр содрогнулся:
— Ты, при моем мертвом сыне, перед лицом бога лжешь и кары не боишься! Разве мало помогал я тебе, а теперь ты, как холоп смердящий, покрываешь убийцу, жаловаться на которого я хотел самому царю!
Лицо Потапа от прихлынувшей крови почернело, но в его выражении, глазах проглянула непривычная, даже невозможная для его обычного вида неопределенности, услужливого добродушия, твердость.
— Помогал ты мне много, Петр, за это вечно тебе благодарен и отслужу, как скажешь, в любом деле. Но в этом пойти с тобой не могу. Знаю, знаю, как ножом ударю, но ты своего сына потерял и уже никогда не вернешь, увидишь только в Божьем царстве. А у меня уже нет жены, умерла моя красавица, моя певунья, да сын остался. Пусть я и плохой отец, жена была светом моей жизни, но сын — единственное, что у меня есть, общая наша кровинушка. Из его глаз смотрит на меня моя Полюшка, и убить его своими руками не могу. А ты думаешь, долго он проживет, да и мы с тобой, если пойдем против Воротынского? Не все ты знаешь, да и не нужно тебе, но имеет боярин силу непобедимую, и дана она ему не Божьим усмотрением.
— Опомнись, дядька Петр, слышь, и Потап говорит о бесовской силе боярина. И я тебе сказал, что добрые люди бают. Смирись, погибнешь и жене погибель принесешь. Да и кто ты, чтобы допустили тебя к
