еще не нарушил тишины.
— Подойди, пожалуйста, — попросила она.
Он медленно положил губку.
— Хорошо, — ответил он.
— Сядь, Боб.
— Хорошо, мэм.
Какое-то мгновение она пристально смотрела на него, пока он не отвел взгляда.
— Боб, ты, наверное, догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Верно?
— Да.
— Может, будет лучше, если ты первый мне скажешь?
— О нас, — помолчав, сказал он.
— Сколько тебе лет, Боб?
— Скоро будет четырнадцать.
— Тебе тринадцать лет.
Он поморщился.
— Да, мэм.
— А знаешь, сколько мне?
— Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
— Двадцать четыре.
— Через десять лет мне тоже будет двадцать четыре… почти, — сказал он.
— Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
— Нет, но иногда я чувствую, будто мне все двадцать четыре.
— Иногда ты даже поступаешь так, как будто тебе двадцать четыре.
— Правда?!
— Посиди немного спокойно, не вертись, нам надо многое обсудить. Очень важно, чтобы мы поняли, что происходит. Ты согласен?
— Да, наверно.
— Прежде всего давай признаем: мы с тобой самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к какому другому мальчику я не относилась так хорошо.
При этих словах Боб покраснел. А она продолжала:
— И позволь мне сказать за тебя: я для тебя самая милая учительница из всех, каких ты встречал.
— О, гораздо больше, — сказал он.
— Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо учитывать уклад жизни в городе, что скажут люди, и подумать о нас — о тебе и обо мне. Я размышляла об этом много-много дней, Боб. Не думай, что я что-либо упустила или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При определенных обстоятельствах наша дружба и впрямь была бы странной. Но ты не обычный мальчик. Кажется, я неплохо знаю себя и знаю, что совершенно здорова, как умственно, так и физически, и каковы бы ни были наши с тобой отношения, они возникли потому, что я реально оцениваю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве что если речь идет о человеке взрослом. Не знаю, понятно ли я говорю.
— Все понятно, — сказал он. — Просто, если б я был на десять лет старше и на пятнадцать дюймов выше, все было бы по-другому. Но ведь это же глупо судить о человеке по его росту, — добавил он.
— Но все люди считают, что это разумно.
— А я — не все, — возразил он.
— Понимаю, тебе это кажется нелепым, — сказала она. — Ты чувствуешь себя вполне взрослым и правым и знаешь, что тебе нечего стыдиться. Тебе действительно нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен и чист, надеюсь, я тоже.
— Да, вы тоже, — сказал он.
— Может быть, когда-нибудь в какой-нибудь идеальной стране, Боб, люди научатся так точно определять душевный возраст человека, что смогут сказать: «Это уже мужчина, хотя физически ему всего тринадцать лет; каким-то чудом, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, он — мужчина с присущим мужчине сознанием своей ответственности, своего положения, своего долга». Но пока, Боб, боюсь, нам придется мерить все годами и ростом, как делают обычно в нашем обычном мире.
— Мне это не нравится, — сказал он.
— Мне, возможно, тоже это не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы все стало гораздо хуже, чем теперь? Ты же не хочешь, чтобы мы оба были несчастливы? А это обязательно случится. Поверь, тут ничего не поделаешь, даже то, что мы разговариваем о нас с тобой, уже достаточно странно.
— Да, мэм.
