Повесть одной жизни

хозяйке. Осторожно взглянув на Ростислава, я хотела увидеть на его лице какое-то одобрение своих слов, но прежде чем он успел отреагировать, Анна Михайловна пробормотала что-то вроде «это не его блюдо» и умело переключила мое внимание на печеночный паштет. Подумаешь, какой баловень, мысленно возмутилась я — крольчатину не ест!

Когда подали чай и варенье из розовых лепестков в маленьких розетках, мой зеленоглазый сосед, взяв серебряную ложечку, заметил, что такое вот варенье у них варят очень часто (при этом он беззастенчиво устремил взгляд на только что принесенный букет). Валя зарделась, но только от гнева, а не от смущения — она явно была не конфузлива, — но прежде чем девушка открыла рот, отец Николай поспешил задать мне вопрос о последней поездке к владыке в Минск.

После обеда все снова переместились в гостиную, где Валя играла на фортепиано, а Анна Михайловна, беседуя со мной, постоянно пыталась вовлечь в разговор Ростислава, лениво откинувшегося на спинку кресла напротив нас. Я встретилась глазами с Нюрой, русоголовой и самой тихой из сестер. Она смотрела на меня словно бы с сочувствием, а может быть, такой взгляд, грустный и участливый, точно как у матери, был у нее всегда. Подспудно ощущалась какая-то напряженность во всей этой теплой семейной атмосфере. Казалось, некая тайная тревога снедает родителей и вызывает живое дочернее участие. В глазах Ростислава я не увидела никакой подсказки, потому что на меня он почти не смотрел.

Время шло. Я начинала подумывать о том, как бы потактичней откланяться, но, будто приросшая к дивану, упорно ждала какой-то развязки. Неожиданно поднялась с места Нюра, и тем кротким голосом, какого я и ожидала от нее, проговорила:

— Я посижу в саду. Что-то хочется на воздух.

Анна Михайловна хотела идти с нею, и эта излишняя предупредительность матери вкупе с коричневатым цветом лица дочери, подсказала мне, что Нюра, должно быть, беременна. Заверив, что с ней все в порядке, молодая женщина направилась к двери, а я поспешно произнесла:

— Я бы тоже хотела посмотреть сад. Можно с вами?

— Конечно, Ниночка, — слабо улыбнувшись, ответила она, а вновь приподнявшейся было Анне Михайловне мягко сказала: — Не нужно, мама, отдыхайте, миленькая, я все сама Ниночке покажу.

Как только мы вышли, разговор в гостиной, и без того вялый, угас совсем.

С высокого крыльца видны были тронутые нежной зеленью кроны густо посаженных фруктовых деревьев и пологий купол круглой деревянной беседки в самом углу сада. Мы спустились по ступеням вниз, и Нюра приостановилась, опираясь рукой на беленые каменные перила.

— Сад-то у нас небольшой, — тихонько проговорила она. — Все больше яблони, хотя есть сливы и груши.

— А можно войти в беседку? — спросила я.

— Пойдемте, — с готовностью отозвалась она, — беседка, правда, старенькая уже, еще при прежних хозяевах построена.

Мы ступили на дощатый пол со сбитой ногами зеленой краской и присели на скамейку. По решетчатым стенам вились тонкие виноградные лозы, еще только-только покрывающиеся зеленью в этот сезон.

— Здесь так уютно, — сказала я.

Нюра смахнула рукой невидимый сор со скамьи и со вздохом заметила:

— Раньше тут еще лучше было. Особенно летом.

Она попыталась расспросить меня о маме, о работе, но я решилась перехватить инициативу и, улучив момент, как бы между прочим, заметила:

— Этот молодой человек, который пришел к Вале… Я слышала, он рекомендовал Ростиславу какой-то курорт?

Короткая пауза дала ей возможность самой прокомментировать это замечание. Нюра взглянула на меня испытующе и одновременно с симпатией. Ответила она не сразу и тихо, с легкой вибрацией в голосе: «Это… в связи с тем, что Ростик был болен. У него подозревали туберкулез. Но теперь, Слава Богу, его уже ничего не беспокоит. Он совершенно вылечился. Мы нашли очень хороших врачей, и теперь на курорт он поедет только для общего укрепления. — Она приостановилась, как бы раздумывая над продолжением. — Так что с этим все в порядке. Нас теперь беспокоит другое…»

Я навострила уши. Нюра продолжала:

— Понимаете, он стал какой-то… какой-то… Ну, слишком религиозный, что ли.

— Так это же… хорошо? — отреагировала я с улыбкой.

— В данном случае не совсем, — вздохнула Нюра, и в этот же момент с крыльца послышалось:

— Дамы, где вы?

Это Нюрин муж вышел покурить и окликнул нас, а вслед за ним, защищаясь ладонью от не по- вечернему яркого солнца, мелкими осторожными шажками спускалась по ступеням Анна Михайловна.

— Нюрочка, веди-ка Ниночку сюда, — говорила она, — Ростик хочет показать ей папину библиотеку.

«Ростик! Как смешно они его называют», — подумалось мне.

— Без вас, наверное, скучают, — улыбнулась Нюра, выходя из беседки. Я последовала за нею, слегка разочарованная прекращением нашего разговора. Сообщением, что Ростик хочет показать мне библиотеку, я, конечно, не обманывалась, ибо видно было, кто здесь чего хотел. Но на Анну Михайловну у меня не получалось досадовать — трогательно бесхитростная, с этим любящим близоруким взглядом, она просто безуспешно пыталась взять инициативу в свои маленькие, слегка дрожащие руки.

В одной из дальних комнат, куда меня проводили, кроме высоких стеллажей с книгами и письменного стола у окна, помещалась широкая, застеленная белым покрывалом кровать с выгнутыми железными спинками, а подле нее — тумбочка, сплошь заставленная пузырьками и коробочками с лекарствами. В свободном углу напротив, где теснились иконы в красивых дорогих окладах, колебался крошечный зеленоватый огонек лампадки. Здесь любил ночевать отец Николай.

Молодой человек, видимо, еще не успел узнать о том, что хочет показать мне отцовскую библиотеку, потому что, когда я вошла, слегка подталкиваемая в спину матушкой Анной, молча продолжал поиск какой- то книги на верхних полках. «Ты, Ниночка, конечно, всяких книг начиталась у Владыки Гурия, — пробормотала моя провожатая, но, может, и у нас что интересное увидишь и, если почитать захочешь, — пожалуйста!» Пообещав, что сынок поможет мне с выбором, она быстренько удалилась.

Ростислав медленно потирал рукой свой выразительный лоб и пристально смотрел на книжные корешки, явно не торопясь переключать внимание на меня. Решив, что еще минута этой непонятной комедии и меня здесь больше не увидят, я картинно переплела руки у груди, склонила голову набок и с демонстративным вниманием устремила на него взгляд. Он наконец обернулся, но не от моего гипноза, а скорее случайно, потому что когда я встретила вблизи его чистый, чуть рассеянный взгляд, не скептический, не надменный, а просто задумчивый о чем-то своем, то поняла, что эта отстраненность не есть желание отгородиться от меня. Тут было что-то другое. Мои руки разомкнулись и опустились. Я остро захотела быть близкой ему, понимать его, говорить с ним. И вдруг, точно все это зная, он спокойно улыбнулся. Я смущенно перевела взгляд на объемные тома философских трудов, оказавшихся как раз на уровне моих глаз.

— Вы увлекаетесь философией? — сорвался у меня вопрос.

— Раньше увлекался, — ответил он коротко. Подождав продолжения, я обернулась к нему, и то, что он, казалось, снова задумался, меня уже не могло остановить.

— А теперь?

— Теперь… — повторил он, как бы в раздумье, — теперь меня интересуют в основном религиозные вопросы.

— Тогда, я думаю, нам есть о чем поговорить, — постановила я, внутренне ликуя и смело глядя ему в глаза.

В них мелькнула какая-то едва уловимая нежность, с какой взрослые обычно смотрят на детей.

— Что ж, поговорим, — пообещал он, почти лукаво прищурясь, — но не сейчас.

— А когда? — я чувствовала перебор, но остановиться не могла. Это были «балакучие» папины гены, как называла папины черты во мне мама.