Повесть одной жизни

ней помещался бгсуныния и сбрасывал вниз, в преисподнюю, всех, кто, живя на земле, унывал. Я понял, что если начну контролировать бодрость своего духа, то стану просто шизофреником. Короче говоря, я сдался. Потом спросил у отца, что он об этом думает. Он сказал: «Не бери в голову». «Но ведь ты священник!» — не отставал я. Он морщился, когда слушал мои вопросы, в особенности о сущности ада, и говорил, что написанное в книжечке не обязательно представляет собой официальное церковное учение.

Ростислав на какое-то время умолк. Я, затаив дыхание, ожидала продолжения. То, что он заговорил на столь долго волновавшую меня тему, воспринималось мною как чудо. Я не читала упомянутую им книжку, но вспомнила, как будучи в Киево-Печерской лавре перед самым входом в пещеры увидела большое полотно, живописующее видение Святой Феодоры. Даже неудобно описывать эту картину. Черти хвостатые и рогатые деловито жарили грешников на сковородках, выкалывали им глаза, потешались над их страданиями. Несмотря на всю свою веру, я никогда не имела такого примитивного представления об аде. Зачем же, подумала я теперь, было вешать подобную картину в месте скопления паломников, если то, что видела Святая Феодора, не является официальным церковным догматом?

— Так вот, — продолжил мой собеседник, — стал я размышлять о загробной жизни уже без Феодоры. И подумал, что обещание адских мук лишает духовную жизнь всякого смысла. То есть страх наказания — и очень жестокого наказания — может заставить сделать многое, но не полюбить. Хотя, даже если я веду благочестивую жизнь именно из любви к Богу, а не пытаюсь избежать ада, то как быть с моим ближним, который по неразумению своему к раю не приготовился? Ну, скажем, с соседом-пьяницей? Да, вечное блаженство ему не светит, но и вечных мук он тоже не заслужил. И я подумал, что это не у Бога непорядок с чувством справедливости, а скорее у нас с пониманием ада и рая. Мы понимаем их буквально, а это только символы. Они взяты из Апокалипсиса — книги, полностью символической. Ад и рай — это две будущности для человека после того, как Всевышний поставит точку в земной истории. Рай — это бессмертие, ад — это потеря шанса на бессмертие. На «Страшном Суде» поздно каяться и начинать новую жизнь. Невозможно уже любить, невозможно творить добро. Остается только смерть. И осознание того, что жизнь можно было бы прожить по-другому и получить в награду бессмертие, но поздно — это ад.

Мы и не заметили, как очутились под самыми окнами моей квартиры, только в нижней части прикрытыми короткими белыми шторками. Наверное, наши оживленные голоса слышались внутри, потому что одна шторка вдруг отодвинулась, и в окне показалась мамина голова, повязанная теплым платком (у нее болели уши). Ростислав очень почтительно поклонился, и я тоже кивнула. В ответ шторка поспешно задвинулась.

— Тебе пора? — спросил он.

— Еще минут десять можно, — улыбнулась я, взглянув на часы, и сразу же вернулась к его последней мысли. — Но ведь в Евангелии черным по белому написано, что одни пойдут в жизнь вечную, а другие — в вечную муку!

— А как же Содом и Гоморра, о которых сказано, что они подверглись казни огня вечного? — парировал он, подняв брови. — Эти города были уничтожены огнем, но не горят же они до сих пор, правда? Слово вечный в данном случае означает необратимый. Отсюда я делаю вывод, что каждый человек получит реальное воздаяние за свою земную жизнь, и воздаянием этим будет либо вечная жизнь, либо вечное небытие, но не вечное мучительное умирание. Кстати, пророк Малахия — это один из библейских писателей — говорит, что в последний день «нечестивые» сгорят «как солома». Улавливаешь? Как солома! Много ли времени нужно, чтобы соломе сгореть? И после этого ее уже не будет никогда.

— А как же притча о богаче и нищем Лазаре? — пробормотала я, прислоняясь к прохладной стене дома и чувствуя, как колотится мое сердце.

— Ее тоже нельзя толковать буквально, потому что получается сплошная нелепость.

— Согласна, что нелепость.

— Иисус рассказал ее как поучительную историю. Иудеи к тому времени переняли от греков идею о существовании бессмертной души, идею, которой в Ветхом Завете не было. Беседа богача и Лазаря через пропасть — это своего рода басня, мораль которой проста: участь человека решается на земле, а не за гробом.

— Но не мог же Христос учить на ошибочных взглядах?

— Он говорит с людьми на их языке. Перед этим Он рассказал им притчу о нечестном управляющем. Так что же, Библия учит лгать?

— Потрясающе.

Он считал что упоминание в Апокалипсисе о «душах праведников, собранных под жертвенником» и просящих Бога отомстить за их кровь, — это не сведения о состоянии мертвых, а заверение верующих, что справедливость однажды будет восстановлена, что пострадавшие за Христа не забыты у Бога… Иначе пришлось бы признать, что и все остальное, увиденное Иоанном на небе, помимо этих душ, — буквально. А видел он там и вороных, и рыжих, и бледных коней со всадниками, Иисуса в виде Агнца с кровавой раной…

Да, все, что Ростислав сказал мне тогда, я выслушала со смешанным чувством испуга и восторга. Он читал Евангелие абсолютно другими глазами! Его последние слова были: «Никакой адской вечности одновременно с Божественной быть не может».

Мы стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза, и я заметила, что вся «береговая линия» его морских глаз одинаково выделена темными ресницами — сверху и снизу.

— Мне бы хотелось больше узнать о тебе, Ростислав. Конечно, то, что ты сам готов рассказать…

— Ты правда этого хочешь?

Я кивнула.

— Тогда до встречи, — с улыбкой пообещал он, перекинув пиджак через плечо. Я проводила его буквально несколько шагов, и дальше, вдоль моих старых серебристых тополей он пошел один, провожаемый самым задумчивым взглядом на свете. Это был май 1961 года.

* * *

Скоро я узнала о Ростиславе Волокославском если не все, то очень многое.

Он родился в Долгобычеве, в Польше. В царские времена Долгобычевский приход, где служил его отец, включал шесть деревень и был местом дислокации крупного отряда русской пограничной стражи. Здесь располагалась таможня на границе с Австрией, находились мировой судья, палац миллионеров Свежавских, спиртной завод, мельница и две школы; православный храм и католический костел соперничали друг с другом красотой и роскошью.

Ко времени появления сына на свет родители жили в просторном доме, построенном предшественником отца Николая протоиереем Евграфом Мазолевским. Кругом дома был разбит большой фруктовый сад, террасами спускавшийся к церкви Св. Илии пророка и доходящий почти до самого леса.

В доме всегда было шумно. Кроме пятерых детей, в комнатах постоянно толпилась крестьянская ребятня, заходили простые женщины из села, чтобы поговорить с матушкой Анной. Отец иногда запрягал лошадь и вез всю детвору за семь километров, на реку Буг купаться, а то снаряжал в лес за земляникой и грибами.

По вечерам семья собиралась под образами, и хором повторялись заученные молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево радуйся», «Царю Небесный», «Ангел Божий, хранителю мой», а также «Верую во единого Бога» и неизменные десять заповедей.

Уездные власти постоянно придирались к отцу Николаю, часто вызывали в город отчитываться. Польского гражданства он не имел и притом отказывался совершать богослужение и преподавать Закон Божий по-польски. В стране, переживавшей разгул национализма после смерти Пилсудского, это было просто опасно. То тут, то там шовинисты нападали на православные украинские села, чинили разбой и требовали, чтобы жители переходили в католичество или считали себя поляками восточного обряда.

Уже работал на полную мощность концлагерь в Картуз Березе. В газетах каждый день сообщалось о немцах, предъявлявших к Польше все более жесткие требования за Гданьский коридор. Надвигалась война.