Привет тебе, Валюша, через тысячи километров зимней метели!!!
Отсюда, где по ночам бушует снежный шторм, а утром сквозь морозную дымку сверкают из-за сопок мохнатые лучи казахстанского солнца, я мысленно переношусь к вам, в тот добрый, привычный мир, где все давно налажено и благоустроено. Там вы, мои дорогие, там моя некогда беззаботная юношеская жизнь.
По утрам Магнитка предстает бескрайними темными силуэтами труб и высоких кранов, длинным потоком идущих и едущих к ней людей. Все они в меховых шапках, платках, полушубках, фуфайках — молодые, огрубевшие от вечного ненастья лица, веселые голоса.
Трудно ли тут живется? Да, бывает очень трудно. Бывает, что по колено в воде, в ледяной жиже, нужно устранять течи в железобетонных колодцах. Трудно долбить промерзшую землю, вести сварку на большой высоте. Но люди каждое утро идут к Магнитке, и только тогда здесь будет жизнь, когда они пройдут по этой земле, люди в грязных спецовках, резиновых сапогах, грубых рукавицах. Эти люди — строители.
Уже стоит целый ряд больших цехов, лабораторий, поликлиник. Там тоже работают люди, но другие. Они в белых халатах, у них не охрипший голос, они обращаются друг к другу на «Вы» и часто говорят «пожалуйста», «будьте добры». Совсем так, как в том кругу, где ты обитаешь, моя дорогая Валя. Конечно же, это все красиво и хорошо, я просто клоню к тому, что не стоит поспешно отодвигаться в сторону, если рядом в трамвае вдруг окажется землекоп или штукатур в запачканной одежде.
Может, ты улыбнешься подобной патетике и с присущей тебе тонкой ироничностью скажешь, что она в духе советского восьмиклассника, но я не стесняюсь ее перед тобой — кому как не тебе мила наша чудаковатая семейная склонность порой удариться в романтику!
Но что греха таить, Валечка, действительность комсомольской стройки порой бывает очень пакостной, и я не о ней. Я о том, как это здорово — идти вперед, преодолевая сбивающий с ног снежный ветер!
Получил письмо от Валеры и ему тоже отписал. Я изложил там свои взгляды на творчество некоторых начинающих поэтов (твое, его и Бори). Это, конечно, наглость с моей стороны, но иногда старшие позволяют себе учить молодежь.
По-моему, твои стихи очень реалистичны. Подобный реализм — не классический, а современный, особенный — наблюдается только у некоторых поэтов и писателей двух последних десятилетий. Я это чувствовал у Ремарка, Кобзева, Паустовского, ощущал в книгах «Семья Тибо», «Ветер сулит бурю». Чем-то похожим веет от послевоенных картин Дейнеки. Во всем этом присутствует повседневность в каких-то мягких, естественных красках. Может, это есть стремление избавиться от «классической выпуклости», художественного лака, безупречности мастеров девятнадцатого века. Несомненно, это порождение 40-х годов, порождение нашего столетия. Не голый натурализм, а некая неподдельность изображения. Это течение очень молодо, но уже захватывает, как панорамное кино, в котором зритель видит не картину, великолепно изображающую жизнь, а саму жизнь, внутри которой он как будто бы находится. Это стремление выйти из рамок искусственности самого искусства. Светить так, как светит природный свет, звучать так, как звучит естественный звук, страдать и радоваться так, как это бывает у обычных людей. Я это наверное чувствую, но, пожалуй, выразить не в силах. Мне кажется, дальше других в этом направлении пошло итальянское кино, которое я ценю как наиболее совершенное. Помнишь, мы смотрели с мамой фильм «Машинист»? Или тот чешский фильм «Майские звезды». В них именно и есть этот «cwint». Об этом мало говорится еще и пишется, но все это уже воспринимается как неподкупное, настоящее. В нем гуманизм — значит, оно выживет. Дорогу ему!
Валечка! Я вас всех очень люблю, я с вами. О подробностях нашего устройства здесь вам напишет Нина.
Целую маму, папу, Олю, Нюрочку, племянника Олежку и всех вас.
Ваш Ростик. * * * В одно прекрасное утро, проснувшись и открыв глаза, я обнаружила, что лежу на детской железной кровати, увеличенной в длину с помощью досок, и мои ноги торчат вместе с этими досками сквозь прутья кроватной спинки.
Но, все по порядку. В отдельной двухкомнатной квартире, которую мой муж как молодой специалист получил от предприятия, оказалось мало вещей и много света. Кроме детской железной кровати, найденной в металлоломе, мы владели еще очень легким фанерным столиком, родом из холостяцкой жизни Ростислава. По необходимости этот столик в компании с двумя неплохими деревянными табуретами переносился из кухни в комнату и, таким образом, имел двойную полезность — обеденную и письменную. Наша одежда удачно разместилась в нескольких картонных ящиках, но, честно говоря, я не отказалась бы от обычного платяного шкафа.
В совершенно новую для меня роль полноправной хозяйки этой квартиры я вошла с большим энтузиазмом.
Правду писали справочники, которые просматривала Инна Константиновна перед нашим отъездом в Казахстан: резко континентальный климат — штука суровая. Трудно сказать, что здесь хуже — жара летом, мороз зимой или непрестанный ветер. В зимние месяцы обдуваемые со всех сторон склоны окрестных сопок остаются выжженными, бледно-желтыми, и только по скованной холодом бескрайней глади Сары-Арки носится сыпучая, как порошок, снежная поземка.
Мне вспоминались зимы в городе моего детства. Если падал снег, то это было картинное падение, медленный полет, превращающий ивы на площади в головы седых великанов, городские здания во дворцы, провода в праздничные гирлянды. Мир становился светел, а воздух упоительно чист.
Но здесь, в Темиртау, все было по-другому. По улицам приходилось передвигаться полубоком, пряча лицо от ветра в воротник пальто. Физические термины, называющие ходьбу перемещением тела в пространстве, казались очень понятными — за каждым домом сквозила степь, отовсюду наваливалось слепящее небо, и казалось, что это край Вселенной, порог вьюжной бесконечности, у которого каким-то чудом зацепились несколько десятков зданий с живыми людьми.
И в этом странном и чужом пространстве я должна была стать взрослой, за все отвечающей женщиной, которая с большой сумкой ходит на рынок за продуктами.
Это оказалось не так уж и просто. У меня было лицо полного профана в товарно-денежных отношениях. Меня не стоило труда убедить купить что угодно!
Раз, на самом краю поселкового рынка встретилась мне внушительного вида тетка, торговавшая не то маслом, не то каким-то жиром в темных бутылках. Возле нее в нерешительности топталось несколько женщин. Я подошла, прочитала надпись на этикетке «Барсучий жир» и поинтересовалась:
— Скажите, а для чего он?
— От многих болезней, душечка, от всех практически помогает, — был уверенный ответ хозяйки товара.
— И от туберкулеза тоже?
— А как же! — не задумываясь, отозвалась она, — самое первое средство. Разом все очаги заживают. Бери, последние бутылки остались. Вчера по шесть рублей продавала. — Тетка любовно обтерла свои бутылки тряпочкой.
«Что же делать», — раздумывала я. Ростислав, хоть формально и вылечился, был все-таки бледноват и порой жаловался на слабость. Мне представилось вдруг, что от этого жира он может окрепнуть и навсегда избавиться от последствий туберкулеза. Барсук, конечно, нечистое животное по Библии, но если употреблять его жир как лекарство…
— Давайте, — произнесла я тихо, протягивая тетке драгоценную пятирублевку, на которую мы могли бы еще несколько дней покупать хлеб, молоко и картошку.
Мысль о том, каким же образом заставить Ростислава принимать этот чудо-жир, пришла ко мне
