жестоко опаляло землю, придавая равнине унылый тускло-соломенный вид, где обожженная суховеями трава пахла пылью и тонко звенела цикадами. Какие-то шелестящие колючие шары, гонимые ветром, вольно перекатывались по земле, убегая все дальше к полуголым хребтам окрестных сопок, к знойному горизонту.
Я продолжала периодически общаться с Лианой. С тех пор как к ней в руки попала Библия, она иногда удивляла меня неожиданными умозаключениями.
— Я, как народ израильский, уже сорок лет, и все в пустыне. И мне никогда не войти в землю, где текут молоко и мед.
— Ты так одинока?
— Нет, я так строптива.
— А что для тебя земля обетованная? Личное счастье?
— По меньшей мере. Или я его недостойна?
Я смотрела в лицо этой красивой и гордой женщины, и мне было ее невыразимо жаль. И вовсе не потому, что она была не замужем.
— Лиана, я думаю, что народ израильский не просто так ходил по пустыне. Время странствия — это время постижения истин. Путь некоторых людей в землю счастья лежит через годы одиночества.
Она страдальчески сморщила лоб. В черных волосах ее не видно было седины, но на дно глаз годы нанесли такую толщу усталости, что становилось не по себе, когда она вдруг прямо обращала на тебя свой взгляд.
— А ты знаешь, что такое одиночество, девочка? — голос у нее стал вдруг осипшим.
Я помолчала.
— Лиана, знаю. Не скажу, что у меня было самое трудное детство, но что очень одинокое — это точно.
Лиана тоже отозвалась не скоро.
— А у меня было незабываемое детство, — сказала она наконец. — Ты расскажешь мне о своем когда-нибудь? Но только сорок лет идти к счастью через одиночество — это все-таки долго.
— Там было три дня пути, — ответила я.
— Что? Где три дня пути? — не поняла она.
— Три дня пешего пути из Египта в Палестину. Только этим людям потребовалось сорок лет.
Лиана встала с дивана и уселась передо мной на ковре в позе, напоминающей индийское божество.
— И что же, ты хочешь сказать, что существует какой-то короткий путь, которого я не знаю? — спросила она, откидывая назад голову.
— Есть одно предположение.
— Продолжай!
— Одна моя знакомая… Она осталась совсем одна. Без любимого человека и даже без любимого ребенка. И, знаешь, что она сделала, когда раны затянулись и нужно было как-то жить в отсутствие любимых?
— Что?
— Она пришла ко мне и к моей маме и стала нам помогать. А потом она нас полюбила. И если у меня будут дети, я научу их любить ее.
— То есть, если я понимаю правильно, она стала помогать несчастным.
— Она взяла инициативу в свои руки. Потому что иначе все строится по принципу лотереи. То есть то, что мы называем простым человеческим счастьем, зависит не всегда от нас. И чаще всего не от нас, а от другого человека! Лотерея?
— Лотерея! — согласилась она.
— Теперь скажи, что приятнее — смотреть на картины или самой писать их?
— Самой писать.
— Дарить подарки или получать?
— И то, и другое, — засмеялась она весело.
— Это то, что ты можешь сделать сама.
— Я художник. Я только и умею, что краски смешивать. Я бедным детям каши сварить не сумею.
— Не вари. Научи кого-то смешивать краски.
— Ну, ты даешь, — Лиана нахмурилась, но не всерьез, — и это твой короткий путь к счастью?
— Это не мой. Это Божий.
— Так. Неужели и я, если буду пить только воду, так мыслить начну? Но я попробую, — пообещала она, — потому что все остальное уже пробовала, — не помогает.
Потом мы очень долго не виделись. Лиана не появлялась у Нессиса, а я на какое-то время потеряла номер ее телефона. Но тот разговор, как оказалось, имел далеко идущие последствия.
По соседству с нами жил Касым, высокий, плечистый, но при этом совершенно нескладный татарин с острым темным лицом. Его мать была прежней хозяйкой землянки, а теперь переехала куда-то в новый город и в Федоровку наведывалась лишь время от времени. У Касыма был собственный саманный дом, такой же угловатый и неказистый, как и он сам. В пустых окнах этого дома почему-то никогда не горел свет.
Однажды мы вернулись от Новосадов позже обычного, а Николай остался там ночевать. Хотели почаевничать перед сном, но не только электроплитку, но даже лампочку на кухне включить не смогли. Не было электричества! Прежде чем мы успели достать из коробки на полу свечи, дверь, закрытая на задвижку, распахнулась от короткого мощного удара. Холодный ветер метнулся по комнате, и чья-то огромная фигура заслонила собой выход. Я оцепенела от ужаса, совершенно не понимая, что происходит. И вдруг услышала спокойный голос мужа:
— Зачем же так громко стучать, Касым, мы еще не спим.
Какое-то скрипучее и непонятное слово было быстро сказано в ответ. Наверное, проклятие по- татарски. И тут же с полки на стене, задетой чужим плечом, звучно обрушились на пол жестяные банки с крупами.
— Что тебе нужно? — спросил Ростислав. Первый раз я слышала, как он говорит «ты» незнакомому человеку.
Касым опять повторил то слово, но больше не двигался. Он, кажется, не был пьян.
— Садись, раз пришел.
Ростислав подвинул к его коленям табурет.
Я не ожидала, что Касым сядет, но он сел. Это было странно.
— Что, чаем угостить? Электричества нет, плитку не включишь, — сказал Ростислав.
— А это я вам провода оборвал, — сказал сидящий в темноте человек натужным, кашляющим голосом.
— Да? Что ж так?
— Думал, тут хамы живут.
Мы промолчали. И Касым тоже молчал.
— Вы тут электричество палите, а я за вас деньги плати? — наконец выкрикнул он.
Наш гость, наверное, был немного ненормальным. Подозреваю, что он страдал особой фобией растраты электроэнергии, раз сам по вечерам сидел в полной темноте. А тут, как позже выяснилось, у его матери при продаже землянки не была погашена задолженность за электричество. Поскольку мать уехала, эти деньги удержали на работе с него, сына. Когда мы с горем пополам разобрались в ситуации, то стали успокаивать несчастного соседа, обещая, что все ему оплатим. Ростислав даже умудрился предложить Касыму выпить молока, потому что чай можно было согреть только на плитке.
— А я думал, здесь хамы живут, — то и дело повторял Касым, шумно прихлебывая из кружки. Когда наконец он ушел, я вздохнула с облегчением.
— Знаешь, первым побуждением было пнуть его ногой, — признался Ростислав позже, уже лежа в постели. — Но это было бы большой ошибкой.
