Повесть одной жизни

— Давай возьмем что-нибудь из классики, — предлагала я, — ну, какой я поэт?

— Твоя «Грешница» у многих вызывает слезы, — отвечал он мне, — а за классику не переживай, мы и ее не забудем.

— У меня нет вдохновения. Знаешь, ворохи пеленок как-то не способствуют, — ворчала я.

В ответ он цитировал Гейне: «Вот люди толкуют о наитии, о вдохновении и тому подобном, а я тружусь, как ювелир над золотой цепью, пригоняя колечко к колечку». Многие знаменитые произведения, милая Нина, написаны без этого пресловутого вдохновения. Дисциплина и настойчивость могут сделать гораздо больше.

Далее мне пришлось узнать, что Толстой работал ежедневно не менее пяти-шести часов, что Стендаль писал третью сцену первого акта «Хорошей партии» без всякого желания, а она стала лучшим достижением его пера… Ну как тут было не задуматься?!

Очередной номер «Стремления» вышел с моим новым стихотворением. Каким-то чудесным образом, подобно маслу в кувшине вдовы, журнал наш рос и множился. Его порой перепечатывали сами читатели.

Нина — Инне Константиновне

г. Алма-Ата, 20 июня 1967 года

Дорогая тетя Инна!

На этот раз не стану скрывать от вас, что дела мои еще недавно были очень плохи. Наталочке исполнилось десять месяцев, когда я перенесла очень тяжелый грипп, а потом было плохо с сердцем. Настолько плохо, что не могла пройти путь от дома до магазина, чтобы несколько раз не остановиться и не присесть где-нибудь на лавочку. Иногда мне казалось, что мое сердце вот-вот остановится совсем. Но хуже всего то, что в таком состоянии я, как вы знаете, снова жду ребенка. Сейчас только молю Бога, чтобы как-то доносить его и чтобы он родился нормальным.

Знаете, я рассталась со своей столь долго лелеемой косой, безжалостно отрезав ее ножницами и бросив в печь. Были такие сильные головные боли, что казалось, она меня к земле пригибает.

Сейчас мне лучше. Отдыхаю в Алма-Ате, где теперь живут наши бывшие соседи, Юлиус П. и его только что вернувшаяся из десятилетнего заключения жена Вера. Много пришлось им вынести в жизни, может быть, потому они так внимательны к нуждам других.

Приняли они меня с детками очень сердечно, каждое утро поят парным молоком, впервые за пять лет я вволю наелась черешни, клубники и даже наварила домой варенья. У них есть пасека высоко в горах, там цветет ароматный чабрец и журчит по камням холодная речка. Алма-Ата — это совсем другое место, даже не сравнить с K.! Пишите мне в К., я скоро туда вернусь. Прошу Вас, молитесь о здоровье моего будущего малыша. Верю, что Господь нас не оставит.

Целую крепко.

Ваша Нина.

* * *

Накануне нашей пятой осени в Казахстане у Ростислава произошел очень странный разговор с Чаплинской. Она пригласила его к себе в кабинет, угостила чаем с конфетами, порасспросила немного о жизни, жене и детях и вдруг, словно решившись высказать тяжелую и долго вынашиваемую мысль, сказала дрожащим голосом:

— Вы должны простить меня.

— О чем вы, Алла Робертовна? — в замешательстве поинтересовался Ростислав.

— Вы знаете, о чем! — воскликнула она, уже всхлипывая. — Я тогда была амбициозной и глупой. А теперь я думаю, — она закрыла глаза носовым платком, — я думаю, что Бог не дает мне собственных детей, потому что я посягала на ваших…

— Не нужно так думать, — ответил Ростислав.

— Может быть, если Вы простите меня, Он сжалится надо мной, — упорно твердила она.

— Помилуйте, Алла Робертовна, я не держу на вас никакого зла! А пути Господни неисповедимы, нужно только Ему доверять…

Но она продолжала ронять слезы и торопливо объясняла: «У меня уже нет никакой надежды. Врачи так говорят. И вот, я подумала, либо должно случиться чудо, либо… Знаете, что? Я понимаю, что вам, наверное, хочется иметь сына, и дай Бог, чтобы ваше желание исполнилось… Но если у Нины снова родится девочка, может быть, вы разрешите мне удочерить ее… Поверьте, это не бред. Я чувствую, что должна просить вас об этом. Я бы дала ей все. Ведь ваше материальное положение более чем скромное для троих детей».

Ростислав довольно долго не знал, что ответить.

— У меня не может быть ни одной лишней дочери, — пробормотал он наконец.

Предчувствия Аллы Робертовны вскоре оправдались в том смысле, что в нашем доме появилась еще одна девочка.

Помню, как сосредоточенная и сердитая на вид акушерка долго молчала, положив ребенка под лампу и завязывая клеенчатую бирочку на его крошечном красном кулачке. Обычно маме сразу говорят, кого она произвела на свет, и я ждала этих слов как подтверждение того, что родился нормальный ребенок, без отклонений. Но она молчала. Холодно и бело было в этой звонкой комнате с неживым неоновым светом, блеском острых металлических предметов и специфическим запахом стерилизованных бинтов.

— А почему вы ничего не говорите? — осторожно спросила я, пытаясь заглянуть в ее хмурое лицо.

Она вздохнула.

— Да девочка у вас опять.

— А у нее… все нормально?

— А что должно быть не нормально? Очень даже хорошая девочка.

— Слава Богу! — выдохнула я, — а то вы все молчите, как будто что-то не так…

Она как-то неопределенно хмыкнула.

— Да я смотрю — опять девчонка. Сына, поди, ждал, отец-то.

Поскольку Анюту и Наташу я произвела на свет в этом же роддоме, меня здесь хорошо знали. Я слабо махнула рукой.

— Да нам лишь бы здоровый ребенок!

Может быть, Ростислав и ждал сына, но никакого разочарования по поводу появления очередной дочери вслух не высказал.

«Какая у нее круглая головка, — сказал он, удивленно рассматривая девочку дома, — будто на токарном станке выточили».

Мы назвали малышку Светланой. Это имя всегда мне нравилось, но сначала хотелось назвать ребенка то в честь того, то в честь другого…

Как-то вечером почтальон принес телеграмму: «Встречайте восемнадцатого, поезд такой-то, вагон такой-то. Тетя Инна».

Я чуть с ума не сошла от радости. Наконец-то! Мама тоже поздравила нас телеграммой, но приехать не смогла.

Инна Константиновна приехала нагруженной, как купеческие корабли из дальних стран. Коробки с моргающими куклами, коробки с настольными играми, коробки с цифрами и буквами алфавита, способными прилипать к холодильнику… Мамины гостинцы были более практическими — круглые жестяные банки с топленым маслом и сгущенным молоком.

— Ну, будем знакомиться? — спросила Инна Константиновна, когда Анюта и Наташа на минуту отвлеклись от коробок. Обе они были коротко подстрижены, каждая с большим бантом на голове, в одинаковых кофточках и колготках, неизменно собиравшихся в гармошку на коленях.