Кроме заместителя прокурора товарища Нормагамбетова, сидевшего за столом при всех своих лычках и лампасах, в углу спиной к окну разместился еще некто невысокий и рыжий, чье лицо почти не проявлялось на фоне оконного света. Нормагамбетов задавал вопросы, а рыжий молчал, только иногда вступал в разговор.
Николай получил предписание явиться на допрос в районную прокуратуру после обыска, в результате которого у него изъяли шестьсот наименований самиздатовских книг и брошюр религиозного содержания.
Несколько месяцев назад гэбэшники пробовали прицепиться к нему за Библию, изданную в Женеве. По тем временам это было серьезно! Как могла попасть к советскому гражданину книга женевского производства? Майор Миронов и некто Кривошеев по этому поводу допрашивали Николая часов десять.
— Понимаете, Николай Назарович, — говорили они, — мы имеем полное право у вас эту Библию изъять, потому что она издана не в СССР. Но мы ее вам возвращаем, пользуйтесь, раз вы человек религиозный. А теперь давайте просто побеседуем.
Беседа была о том, каковы взгляды Либенко на государство, на общество. Оказалось, что к государству он относится лояльно и взгляды его на общество довольно прогрессивные.
— Есть, однако, люди, которые нам много приносят беспокойства, — поделился Кривошеев с Либенко своими проблемами. — В частности, баптисты-инициативники. Выпускают подпольную литературу всякую. Станции Дарий, Жарык — знаем, что где-то там. А где точно, пока не прощупали.
— Я-то здесь причем, — сказал Николай.
— Ну, вы все-таки человек тоже верующий, съездите к ним, подружитесь как-то, может что и узнаете и тем, как патриот, государству поможете.
— Давайте обрисуем ситуацию, — хмуря свои подвижные брови начал Николай, — Вот я поехал в Жарык, подружился и узнал, у кого там ротапринт спрятан. Ну, и вам передал. Что вы будете с тем человеком делать?
— Ну, конечно, он будет привлечен к уголовной ответственности.
— Значит, вы его осудите лет на пять, а у него, поди, пятеро детей, и я буду причиной их страданий?
Не получив ответа, он поблагодарил за возвращенную Библию и наотрез отказался помочь государству. На прощание Кривошеев пригласил его приходить в любое время. Так и сказал, что очень будет рад, если Николай передумает и придет.
Во время допроса в прокуратуре Нормагамбетов расспрашивал Николая о его связях в Целинограде, о печатании книг и прочих крамольных вещах. Обычные вопросы, обычные ответы. Николая почему-то раздражал рыжий человек без лица.
— Кто вы такой вообще-то? — спросил он довольно резко, когда тот в очередной раз влез со своими уточнениями, — я понимаю, товарищ Нормагамбетов в форме и на двери ясно написано, что он заместитель районного прокурора. А вы — кто вы, что задаете мне свои вопросы?
— Я следователь областной прокуратуры, — ответил рыжий деревянным голосом.
— Как ваша фамилия? — поинтересовался Николай строго.
Тот что-то промычал в ответ.
— Повторите! — потребовал Николай.
Снова мычание. Николай махнул рукой и всем корпусом развернулся к Нормагамбетову. Таинственный следователь вышел из-под защиты оконного света, подошел к Николаю вплотную и сунул ему в лицо записную книжку, изъятую при обыске. Он держал ее крепко двумя руками, будто боялся, что тот вырвет свою книжку из его рук и съест.
— Что значат эти буквы «Д» и «Ж» над цифрами? — спросил он.
Буквы «Д» и «Ж» означали, разумеется «десятина» и «жертвенные», но Николай посчитал, что следствию это не будет интересно.
После того на протяжении пяти месяцев ему пришлось регулярно посещать областную прокуратуру, пока в июле 1971 года он не узнал, что против него возбуждено уголовное дело по статье 130 части второй УК СССР «Нарушение закона об отделении церкви от государства». Статья эта сама по себе ничего об уголовном деле не говорила. Был специальный бюллетень Верховного Совета СССР, разъясняющий, что следует подразумевать под нарушением закона об отделении церкви от государства. Он содержал пять пунктов. Николаю инкриминировался пункт Б «Массовое изготовление и распространение литературы, призывающей к нарушению закона об отделении церкви от государства». На вопрос, можно ли считать двадцать экземпляров «Стремления» массовым распространением литературы и где там находится призыв к нарушению указанного закона, никто не дал ответа.
Суд был открытым. Все наши сидели в зале, слушая, как обвинитель уверенно рассказывает о злодеяниях Николая, который не только издал восемь номеров «Стремления», но и проводил анкетирование молодежи, а потому действительно заслуживает не менее как пяти лет лагерей. Тихонович прерывал эту речь громкими насмешливыми замечаниями, и прокурор пару раз просил удалить его из зала. Адвокат подсудимого, Анохин, сам бывший судья, хромой, с хриплым голосом, говорил не так складно, но было ясно, что ни по одному пункту дело не тянет на уголовное. В перерыве наши женщины обступили двух народных заседателей, пытаясь убедить их, что Николай не преступник, что у него трое детей и вот-вот родится четвертый, но те, сочувственно кивая головами, отвечали: «Да, ясно, девочки, что он не преступник, только на направлении в углу уже написано, сколько ему дать».
Так и вышло. Судья зачитал приговор и ушел. Ушли все, кто был в зале, только верующие остались, обступив Николая и держась за руки. Время шло, но никто не приходил, будто все забыли о нем. В конце концов, Николай сам вышел в коридор, где за столиком с лампой скучала молодая секретарша.
— Девушка, — сказал он, подходя, — меня тут осудили… что дальше делать-то?
— Сейчас позвоню, — пообещала она.
Часа в четыре к ступеням здания суда подъехал воронок. Дверь открылась.
— Садитесь, — сказал сопровождающий.
Николай потом говорил, что почему-то сильнее всего запомнил тот момент, когда уже в дверях машины на прощание оглянулся. Он увидел, как во всех провожающих его глазах вместе со слезами светились капли закатного зимнего солнца, которое необычно ярко светило им навстречу от самого горизонта.
Несмотря на частые дожди, которыми встретило нас тульское лето, запомнились мне и ясные, почти знойные деньки, в которые мы с детьми изучали окрестности.
За улицей начиналось поле, настоящее пшеничное поле, дальним краем вплотную подступающее к небу. В чистом полотне спелых колосьев, то тут, то там перебиваемые травой мелькали серые стежки грунта. Мы шли, погружая ступни в теплую дорожную пыль, и за нами бежала собака — японский пинчер по имени Лада. То грудью бросаясь на ниву, то снова с лаем возвращаясь на дорогу, она трепетала от переполнявшей ее энергии и смотрела на нас изумленными выпуклыми глазами.
Через добрый час ходьбы наша экспедиция вступала в таинственную лесную полутьму. Дорога плавно перетекала в тропу, уже холодную, утоптанную до глянца и рассеченную выпуклыми корнями старых елей. Она еще хранила полустертые следы мха, на вид столь же восхитительно древние, как зеленоватый налет на старинной бронзе. Здесь все было пропитано величием времени, и каждая хвоинка под ногами казалась реликтом. Попадая в колоннаду света между крон и древесных стволов, вспыхивали искрами букашки и блестела нежная паутина.
Теперь мне уже нравилось проводить время с детьми, и никому не хотелось уступать счастья первой показать трем восторженным парам глаз, что такое лесной муравейник или гриб-трюфель, где живет серая белка с пушистым хвостом-парашютом…
После целого дня, проведенного в лесу, после запекания в золе картошки и строительства индейского шалаша обратный путь всей этой мелкой команды был уже настоящим испытанием. Хуже всех вела себя Лада: она скулила от изнеможения, требуя, чтобы кто-нибудь обязательно нес ее на руках.
Чем меньше дней оставалось до осени, тем чаще и тревожнее думала я о том, что уже в сентябре Анюте предстоит идти в школу. Мне просто не хотелось отпускать ее из нашего маленького, уютного мира в
