спрашивал, куда ведет эта дверь.
— Вы можете сказать, как он выглядел?
Через секунду полицейский осознал неуместность своего вопроса и попросил прощения.
— Извините, это профессиональная привычка. Обратите внимание на то, что доска, о которую споткнулся герр Малинак, помечена. В углу видна отметина, гораздо более старая, чем след от клещей. Возможно, это латинское В.
— Вы недавно сказали, что ваше внимание привлекли две детали, — заметил Вернер. — Вторая деталь — это отметина в виде буквы В?
— Нет, кое-что еще. Если вы подойдете ближе и посмотрите вниз, то увидите на полу под балками более светлый прямоугольный участок величиной с большую тетрадь.
— И что это может означать?
— Очевидно, здесь, под досками пола, помимо письма, которое нашел герр Малинак, лежал другой предмет, который был похищен.
Глава 25
Когда Даниэль явился на встречу с Мараньоном, дверь ему открыла горничная-бразильянка и, вместо того чтобы провести его в гостиную, отвела в спортивный зал, где эксцентричный миллионер поддерживал спортивную форму. Он приветствовал Даниэля с беговой дорожки последнего поколения, которая с большой скоростью двигалась у него под ногами. Похоже, Мараньон отличался прекрасным здоровьем: несмотря на значительные физические усилия, дыхание его оставалось ровным.
— Привет, Даниэль. Прости, что принимаю тебя в спортзале, но после утренней стычки с этой ведьмой, моей женой, я был не в состоянии закончить тренировку и вот сейчас пытаюсь наверстать упущенное. А как поддерживаешь форму ты?
— Я бегаю трусцой каждый раз, когда есть возможность.
— Должен тебя поздравить. Мне сказали, что тебе удалось узнать произведение, написанное на голове у Томаса: концерт Бетховена «Император».
— Как быстро распространяются новости.
— Порой я узнаю о некоторых событиях даже раньше, чем они происходят. Я хотел бы побеседовать с тобой, потому что как любитель музыки и тайн крайне заинтересован в решении этой загадки.
Беговая дорожка автоматически выключилась, и Мараньон, слегка качнувшись, остановился, вытер полотенцем пот с лица и пожал Даниэлю руку — весьма необычным способом, коснувшись своим большим пальцем костяшки указательного пальца гостя. При этом Даниэль заметил на руке миллионера кольцо с необычной печаткой, и тот, перехватив взгляд гостя, снял его с пальца, чтобы Даниэль мог лучше его рассмотреть.
— Это старинный герб Шотландского королевства. В отличие от Бетховена, о котором мы еще поговорим, я потомок благородного рода. Фамилия моей матери — Стюарт. Можешь прочесть девиз нашего клана?
— Признаюсь, я не хотел бы иметь такого врага, — произнес Даниэль с улыбкой, надеясь скрыть за ней свою тревогу.
— Ну что ты, мы с тобой станем добрыми друзьями. Проводи меня к силовым тренажерам, а тем временем расскажи мне о концерте «Император».
— С удовольствием, — ответил Даниэль, — хотя я тоже хотел вас кое о чем попросить.
— Чего не сделаешь ради друга. Что тебе надо?
— Вы не могли бы показать мне партитуру или запись концерта, который Томас дал перед смертью?
Мараньон, наклонившийся, чтобы взять пару гантелей, мгновенно выпрямился и пристально посмотрел на Даниэля, словно пытаясь угадать его мысли.
— Это тебе нужно в научных целях?
— Что вы имеете в виду?
— Дуран сказал, что ты пишешь книгу о Бетховене.
Не зная, стоит ли делиться с Мараньоном своими подозрениями, Даниэль пустился в рассуждения:
— Дело в том, что Томас сделал очень интересную реконструкцию симфонии. И к тому же весьма рискованную, потому что располагал даже более ограниченным оригинальным материалом, чем большинство его коллег. Я говорю о Дереке Куке, завершившем Десятую симфонию Малера, или о Вольфганге Грезере, сделавшем то же самое с «Искусством фуги» Баха. Также очень интересен труд Глазунова, закончившего Третью симфонию Бородина.
Мараньон слушал молча, не прерывая упражнений с гантелями, но, судя по насмешливому выражению его лица, он разгадал хитрость Даниэля.
— А теперь поговорим об оригинальности работы Томаса, — сказал он насмешливо. — Но прежде отвечу на твой вопрос: нет, у меня нет партитуры концерта, к тому же Томас взял с меня слово не записывать его выступление, так что записи у меня тоже нет.
— Какая жалость, — удрученно произнес Даниэль. — А что вы хотели знать о концерте «Император»?
Казалось, Мараньон не слышал его вопроса, потому что, не отвечая, продолжал:
— Даниэль, я не видел партитуры Томаса, но хорошо знаком с пятьюдесятью музыкальными фрагментами Бетховена, на основании которых он реконструировал первую часть. Помимо того бесспорного факта, что неизвестно, относятся ли все они к одному произведению, некоторые из них — не более чем сделанные второпях наброски, в которых не указаны ни ключ, ни тональность, ни размер.
— Я уже сказал, что именно поэтому труд Томаса кажется мне достойным похвалы.
— Труд Томаса — фарс! — возразил Мараньон, повышая голос. — Посредственный композитор не может создать столь возвышенную музыку на основе жалкой горстки черновиков.
Вместо того чтобы осторожно опустить гантели, Мараньон с грохотом швырнул их на пол, словно им внезапно овладел неудержимый приступ гнева. Затем уселся на скамейку для накачки пресса.
— На том концерте Томас исполнял настоящую первую часть Десятой симфонии Бетховена.
— Он сам об этом сказал?
— Конечно нет. Он до конца утверждал, что большую часть музыки сочинил сам. И дело не только в том, что провалы Томаса в качестве композитора наделали не меньше шума, чем его успехи в качестве музыковеда и дирижера. Чутье редко меня подводит: вся музыка принадлежит Бетховену. Меня нелегко взволновать, но тот концерт был волшебным. Он всех заворожил. Ты не согласен?
— Полностью согласен. И по правде говоря, относительно авторства пьесы я пришел к тому же выводу.
— Но ты только что назвал ее блестящей реконструкцией!
— Потому что не посмел открыто выразить подозрения, которых не могу доказать. Для этого мне нужна партитура или запись концерта.
— Мы с тобой сошлись во мнениях, приятель. А что убедило тебя в том, что это музыка Бетховена?
— Маэстро Леонард Бернстайн говорил, что музыку Бетховена отличает «чувство неизбежности». То есть у слушателя возникает ощущение, что после каждой музыкальной фразы должна следовать именно эта и никакая другая, что каждый диссонанс должен разрешиться именно этим конкретным аккордом и никаким другим. Бетховен всегда был композитором, который как никто заботился об экономии средств, он был одержим стремлением убрать из своих сочинений поверхностные пассажи. И это, несомненно, рождает чувство «неизбежности» его музыки, ощущение, что каждый из элементов композиции является обязательным. Так вот, симфония, которую мы слышали, относится к этой категории.
— Молодец маэстро Бернстайн! Но вернемся к Томасу и его татуировке. Я не считаю, что это зашифрованное сообщение.
