Ральф открыл глаза и остро взглянул на меня.
— Рад слышать. Я был уверен, что вас гнетет именно это. — Он снова закрыл глаза, как слепой предсказатель судьбы, и прислонился головой к стене дома. — Девушка, принужденная к помолвке, еще не связана словом, — сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности. — И девушка, потерявшая невинность, не обязана выходить замуж за этого человека. Не слушайте знатных людей. Они скажут вам, что для молодой леди лучше быть мертвой, чем обесчещенной. И что каждая молодая невеста, которая идет в белом к алтарю, невинна. Но это неправда, вы же знаете.
Я ничего не ответила. Ральф все еще не смотрел на меня.
— Поэтому если вы и согрешили со своим кузеном тогда в холмах, вы не обязаны выходить за него. Вы можете отказать ему и выйти замуж за другого, и никто не будет ничего знать. В Экре никто не станет думать о вас из-за этого хуже. — Он немного помолчал. — И ваш муж, кто бы он ни был, никогда не услышит от нас ни слова, — заключил он.
Я встала на ноги. Ральф поднял на меня глаза и заслонил их рукой от солнца. Мое лицо оставалось в тени.
— Благодарю вас, — официально сказала я. — Я поняла все, о чем вы говорили, но я не нуждаюсь в вашей помощи, какова бы она ни была.
Ральф сделал рукой легкий небрежный жест.
— Я весь в вашем распоряжении, — с улыбкой сказал он. — Простите, что не встаю.
Я не могла сдержать улыбку, повернулась на каблуках, пошла через садик к поджидавшей меня карете и поехала домой, где мама играла на фортепиано, не зная, что всего через несколько дней ее постигнет страшный удар.
Пшеница созрела раньше, чем Ричард вернулся домой.
И я была рада этому. Даже в глубине моего отчаяния я радовалась, что мы успеем сжать наш первый урожай и бережно убрать его с поля, прежде чем я вызову бурю на наши головы и мы с дядей Джоном не сможем больше обсуждать никакие деловые вопросы.
Погода стояла знойная, и когда я в следующий раз увидела Ральфа, он сказал, что надо убрать пшеницу в течение ближайших нескольких дней, пока не разразился шторм.
— Какое забавное зрелище, — заметил он, щурясь в покрытое сплошными белыми облаками небо.
Солнце ослепительно светило сквозь них, но не могло разорвать их сплошной покров.
— Чувствуется, что надвигается буря, — ответила я. — Так же было и во время сенокоса, но тогда буря прошла стороной.
— Если бы я был в море, я велел бы сейчас убирать паруса и на всех парах стремиться укрыться в гавани.
Ральф, не отрываясь, смотрел вдаль, туда, где на горизонте облака казались желтыми.
— Сколько времени может простоять пшеница, пока мы не уберем ее? — поинтересовалась я.
— Нисколько, — кратко ответил он. — Мы должны начать завтра же, если сегодня ночью не грянет буря. Мы не знаем, сколько времени будут работать жнецы: старики много лет не брали в руки серпа, а многие молодые даже не видели, как это делается. Мы не можем тратить время, ожидая у моря погоды. Начать нужно завтра.
— Я передам дяде Джону, — сказала я и повернула лошадь.
— Ага, — согласился Ральф. — А вы сами придете на общественную землю, Джулия? Все очень хотели бы видеть вас там.
— Я не пропущу такой день даже за целое состояние, — улыбнулась я. — Это ведь и мой первый урожай тоже.
Я улыбалась, но мое лицо словно застыло. Это было золотое время года, но я чувствовала, что на мне лежит тень. Пшеница созрела, но я была ледяной. Я скакала домой, как один из оловянных солдатиков Ричарда на оловянной лошадке. Мое сердце было тоже словно оловянным.
Мы пообедали рано, и я сразу же пошла спать, мама и дядя Джон сердечно пожелали мне на завтра хорошей работы и пообещали навестить меня в поле и привезти мне обед.
Заснула я почти мгновенно, и сразу же начался сон.
Что вызвало его, я не знаю, возможно, упоминание Ральфа о цыганах. Во сне мне явилась молодая цыганка, сидевшая на передке фургона, который тянула громадная вороная лошадь хорошей породы, едва ли подходившая для такой черной работы. Была ночь, и погода стояла ужасная, мы находились на какой-то пустоши, возможно, на нашей общественной земле. В моем сне эта девушка держала на руках крошечного ребенка, поводья свободно свисали почти до земли, а шедший впереди мужчина вел лошадь под уздцы. Сваленные в фургоне резные палочки, предназначенные для продажи, и плетеные ивовые корзинки, полные деревянных крючков для одежды, громко стучали друг о друга, пока фургон, покачиваясь из стороны в сторону, проплывал мимо меня. Я отступила на шаг, давая дорогу, дождь бил мне в лицо, и я едва видела в темноте лицо цыганки. На плечи ей была накинута старая накидка, возможно, это было одеяло, и со спины она казалась бесформенной. Сзади фургона раскачивался маленький фонарь. Он удалялся от меня. Внутри меня, причиняя жгучую боль, нарастало отчаяние оттого, что я вижу, как фургон уезжает, и я крикнула что-то им вслед, но тут же поняла, что они не слышат меня. Я кричала снова и снова, но ветер был слишком силен, а дождь стучал чересчур громко. Я не слышала даже саму себя.
Я вскрикнула во сне, и этот звук разбудил меня. Было уже утро, раннее утро моего первого урожая, а дождь и буря остались в моем сне. Я проснулась от внезапной судороги в животе, которая бывает от страха. Я полежала немного, прислушиваясь, но в тишине не было слышно ничего, кроме биения моего собственного сердца.
Потолок комнаты был уже освещен солнцем, и когда я приподнялась на локте, то увидела небо, покрытое облаками. Тесно прижавшись друг к другу, они словно нависли над гребнем холмов, как бы пряча нас от всего остального мира. И хотя я знала, что за ними скрывается яркое солнце, мне с трудом верилось, что когда-нибудь я снова увижу его свет.
Я поднялась с тяжелым вздохом, будто была усталой и немощной старухой, и медленно подошла к окну. Деревянные половицы казались неприятно шершавыми под моими ногами, а вода в кувшине слишком холодной. Небо за окном было странно белесым, и этот свет резал мне глаза. Я надела старую амазонку, собрала волосы небрежным пучком на затылке и натянула шляпу. Из зеркала на меня глядели хмурые и усталые глаза. Затем я спустилась на кухню к миссис Гау, где она уже варила в кастрюле яйца.
Приняв от нее чашку кофе, я выпила ее, стоя у задней двери и выглядывая в сад. Горячий кофе обжег мой язык, но не согрел меня. Он был густым от сахара, но не был сладким. Я подавила тяжелый вздох. Бывают дни, когда все идет не так, как надо, и этот день был одним из них. Миссис Гау подала мне завтрак в корзинке: несколько булочек с маслом и медом, несколько тонких ломтиков мяса и персик из присланных Хаверингами фруктов.
Я вышла в конюшню. Джем проспал, и Мисти еще не была готова для меня. Я взвалила седло на плечо и вывела лошадь под уздцы во двор. Я сама оседлала ее — никого не было рядом, чтобы помочь мне, и никто не улыбался мне по-дружески, желая удачной работы.
Когда я прискакала на поле, все уже собрались там, и Ральф был среди них, следя, как мельник Грин выгружает серпы из своей телеги.
— Доброе утро, мисс Джулия, — вежливо обратился он ко мне.
— Добрый день, — ответила я и поздоровалась с людьми, стоявшими вокруг и улыбавшимися мне.
— Мисс Джулия, — раздался тоненький голосок, и я глянула вниз.
Это была одна из дочерей тележника, худенькое голубоглазое создание восьми лет от роду.
— Нет, Эмили, ты не получишь бисквитов, пока не сделаешь утреннюю работу, — сказала я с шутливой серьезностью.
Она хихикнула, на мгновение показав дырку в зубах, и тут же прикрыла грязной ладошкой рот.
— He-а, можно, я попрошу кусочек ленты от вашего платья, мисс Джулия?
Я проследила за ее взглядом. Моя амазонка знавала лучшие времена, и тогда она была отделана атласной лентой с маленькими бантами на манжетах и по подолу. Несмотря на старания моей мамы и мое случайное усердие, некоторые из бантов были оторваны. А бант на моей правой манжете висел на одной
