заканчиваются одним из них, очень даже символично.
Я съела сэндвич, выпила бутылочку эля и снова запрыгнула в седло, направив лошадь на северо– восток. К сожалению, еда не только подкрепила тело, но и обострила чувства, и на смену отупению пришло отчаяние. Настроение мое, и с самого–то начала неважное, по мере того как я поднималась все выше и выше, падало все ниже и ниже.
Коню дорога была в охотку, а вот мне — нет. Во второй половине дня я почувствовала, что просто не в состоянии продолжать путь, свернула в рощицу, чтобы ни меня, ни коня не было видно с дороги, стреножила животное, а сама поплелась еще глубже в заросли, пока не набрела на разукрашенный зелеными пятнами мха ствол упавшей осины.
На него я и уселась, опершись локтями о колени и уронив голову на руки. У меня болели решительно все суставы. Не от напряжения предыдущего дня, не от усталости, не от долгой езды верхом. Просто от горя.
Важную часть моей жизни составляли рассудительность и самоограничение. Ценой некоторых усилий мне удалось освоить искусство врачевания, подразумевающее способность отдавать и заботиться, но я всегда останавливалась, не доходя до того опасного момента, где было бы отдано слишком много. Ради эффективности мне пришлось научиться отстраненности и неучастию.
Жизнь с Фрэнком научила меня уравновешенности, при которой привязанность и уважение не переходят незримой границы, отделяющей их от страсти. Конечно, Брианна была исключением. Любовь к ребенку вообще не может быть свободной; с первых признаков движения в чреве возникает привязанность столь мощная, сколь и безоглядная, неукротимая, как процесс самого рождения. Но при всей силе этого чувства оно всегда под контролем, ибо родитель несет ответственность за дитя, будучи защитником, охранителем и попечителем. Пусть родительская любовь и могучая страсть, но никогда не безответственная.
Всегда, всегда мне приходилось уравновешивать сострадание мудростью, любовь — рассудительностью, человечность — суровостью.
Только с Джейми я отдала все, что имела, рискнула всем. Я отбросила осторожность, рассудительность и мудрость, а также удобства и ограничения сделанной с таким трудом карьеры. Я не принесла ему ничего, кроме самой себя, была с ним никем, кроме самой себя, подарила ему душу и тело, дала ему увидеть себя обнаженной, доверилась ему, чтобы он познал меня целиком и потакал моим слабостям. Потому что когда–то он это делал.
Я боялась, что он не сможет этого снова. Или не захочет. А потом познала те немногие дни совершенной радости, полагая, что в одну реку можно войти дважды и былое может повториться. Я была вольна любить его и думать, что он любил с искренностью, под стать моей.
Горячие слезы текли по лицу и просачивались между пальцами. Я оплакивала Джейми и себя, какой я была с ним.
«Знаешь, — прошептал его голос, — что это значит, снова сказать «Я люблю тебя», и сказать искренне?»
Я знала. И, сидя под соснами, уронив голову на руки, знала теперь и другое — что этого мне уже не дано.
Погруженная в печальные раздумья, я не услышала приближающихся шагов. И лишь когда поблизости хрустнула под ногой ветка, я, словно всполошившийся фазан, вскочила и развернулась на звук — с сердцем в пятках и кинжалом в руке.
Человек отпрянул от обнаженного клинка, явно перепугавшись не меньше меня.
— Какого черта ты тут делаешь? — требовательно спросила я, прижав свободную руку к груди.
Сердце стучало, будто литавра, и я была уверена, что побледнела, как и мой преследователь.
— Господи, тетя Клэр! Где ты научилась так орудовать ножом? Ты меня до смерти напугала.
Юный Айен провел ладонью по лбу.
— Ты тоже меня напугал, — заверила я его, пытаясь вернуть кинжал в ножны.
Эта операция оказалась слишком сложной для моих дрожащих рук. Колени подгибались, и я тяжело опустилась на ствол осины, положив нож на бедро.
— Повторяю, — сказала я, стараясь овладеть собой, — что ты здесь делаешь?
На самом деле ни что он здесь делает, ни почему заявился, не было для меня никаким секретом. Просто мне требовалось время, чтобы оправиться от испуга и обрести способность действовать уверенно.
Юный Айен закусил губу, огляделся по сторонам и по моему разрешающему кивку неловко присел на ствол рядом со мной.
— Меня послал дядя Джейми… — начал он, и дальше я слушать не стала.
Пусть у меня тряслись руки, пусть подгибались колени, но я встала, заткнула кинжал за пояс и отвернулась.
— Постой, тетя! Пожалуйста!
Он схватил меня за руку, но я вырвалась, отстранившись от него.
— Мне это не интересно, — сказала я, отбрасывая ногой листья папоротника. — Отправляйся домой, мальчик. Мне есть куда идти.
Во всяком случае, я на это надеялась.
— Но это не то, что ты думаешь! — Не в состоянии помешать мне уйти с прогалины, он последовал за мной, выкладывая на ходу свои доводы. — Ты нужна ему, тетя, правда нужна! Ты должна вернуться со мной!
Я подошла к лошади и нагнулась, чтобы расстреножить ее.
— Тетя Клэр! Неужели ты не выслушаешь меня?
Долговязый малый смотрел на меня поверх седла, стоя по другую сторону лошади, и был чертовски похож на своего отца. То же добродушное лицо, напряженное от беспокойства.
— Нет, — отрезала я, засунула конские путы в седельную сумку, вставила ногу в стремя и поднялась в седло, широко взмахнув юбками, включая нижнюю.
Увы, мое величественное отбытие оказалось существенно затруднено тем фактом, что Айен ухватил мерина под уздцы.
— Отпусти, — произнесла я тоном, не допускающим возражений.
— Нет, пока ты не выслушаешь меня, — твердо заявил он.
Лицо у него было хмурое, губы упрямо сжаты, карие глаза блестели. Я бросила на него сердитый взгляд. Пусть долговязый и тощий, он был жилистым, на отцовский манер, а стало быть, сильным. Особого выбора у меня не было: если я не хочу пустить коня вскачь и сбить мальца с ног, придется его выслушать.
Ну ладно, решила я. Черта лысого это поможет его дядюшке, но я, так и быть, выслушаю.
— Говори, — сказала я, призвав на помощь все свое терпение.
Он набрал воздуха, с опаской глядя на меня, выдохнул, да так, что затрепетали мягкие каштановые волосы над лбом, и, расправив плечи, заговорил.
— В общем, — начал он, растеряв всю уверенность. — Это… я… он…
Я тихо зарычала от раздражения.
— Вот что, приятель, начни сначала. Только не устраивай из этого песни и пляски, ладно?
Парнишка кивнул, сосредоточенно закусил верхнюю губу и начал:
— После того как ты уехала, а дядя Джейми вернулся, в доме поднялся такой тарарам — сущий ад.
— Наверняка так оно и было, — сказала я, но невольно почувствовала, как во мне просыпается любопытство, которое я попыталась скрыть, изобразив на лице полнейшее безразличие.
— Я никогда не видел дядю Джейми в такой ярости, — сказал Айен, внимательно глядя на мое лицо. — Да и маму тоже. Ох они и схлестнулись, просто жуть. Отец попытался утихомирить их, но они как будто и не слышали. Дядя Джейми назвал маму чертовкой, лезущей не в свое дело, и еще… множеством нехороших слов, — добавил он, покраснев.
— Ему не следовало сердиться на Дженни, — сказала я. — Она лишь пыталась помочь, я думаю.
Мне было неприятно сознавать, что причина всего этого раздора — я. Дженни была главной опорой
