глаза чуть не вылезли на лоб. Влюбленный Генри остался кем был – самовлюбленным уродом. Неужели она была настолько глуха и слепа?
– Очень мило с вашей стороны, сэр. А теперь прошу меня извинить – я просто умираю от жажды.
По пути к чаше с пуншем ее несколько раз останавливали едва знакомые господа и дамы, чтобы поздравить с помолвкой. К тому времени как Лиззи добралась до стола с закусками, полонез закончился, и мистер Марсден уже стоял возле стола, угощаясь мороженым.
– Не желаете ли прогуляться по галерее, мисс Бесслер? – спросил он, когда девушка схватила со стола стакан с пуншем.
Именно то, что нужно. С галереи бальный зал был как на ладони. Заиграли менуэт. В такт музыке развевались и шуршали широкие юбки нежно-голубого и бледно-соломенного оттенков. Лиззи потягивала пунш.
– Как вы смогли пережить то, что семья от вас отказалась?
Мистер Марсден бросил на нее быстрый взгляд. Лиззи смотрела в сторону: ее вопрос носил сугубо личный характер, что не допускали правила приличия.
– Безразличие и натиск были моими помощниками, – сказал Марсден. – Но это не совсем точный ответ.
– Так что же именно вы делали?
– Мэтью рисовал портреты туристов на Новом мосту.[17] Я изучил стенографию и нашел место секретаря.
– Кто такой Мэтью? Его любовник?
– Мой брат. В Париже мы жили вместе. Мэтью и сейчас там.
Лиззи и не знала, что было двое братьев- изгоев!
– Рисовать портреты туристов и писать под диктовку – и на этом можно достаточно заработать?
– Достаточно, чтобы иметь крышу над головой и покупать хлеб. Больше ни на что не хватало.
Марсден встал спиной к перилам.
– В те годы я часто слушал симфонические концерты имеете с богатыми парижскими дамами, чтобы съесть хороший обед и спать в комнате, где не рискуешь замерзнуть насмерть.
Лиззи пришла в ужас – тем не менее она была заинтригована.
– Дешево вы себя продавали!
Его губы скривились в усмешке.
– Нищим не приходится выбирать. Однако я всегда старался находить женщин, с которыми отправился бы на симфонический концерт и без приятного воздаяния в виде вина и хорошего бифштекса.
Лиззи снова окатило волной жара. Значит ли это, что он может спать с женщинами просто так, а не ради теплой постели и сытого желудка?
– Это правда, что двое мужчин подрались из-за вас? – поинтересовалась Лиззи. – Или вы сочинили эту историю, чтобы меня шокировать?
– Это произошло в Париже, семь лет назад, перед лицом множества свидетелей – разумеется, никто из них не признался бы, что там был. Однако случись вам встретить Мэтью, он представил бы вам красочное описание произошедшего и стал бы вас уверять, что это была битва царей – Бонапарта с Бурбоном![18]
Лиззи вздохнула, она так надеялась в душе, что Жоржетта ошиблась.
– Но ведь это не были Бурбон и Бонапарт?
– Нет. Поэт и банкир.
– Вам… вам было приятно наблюдать за дракой?
– Приятно? – Марсден взглянул на Лиззи так, словно сомневался в ее здравом рассудке. – Нет, я до смерти перепугался. Мне было двадцать, я пробыл в Париже всего неделю. И я думал… что лягушатники-французы жалкие хлюпики, а эти двое были по шести футов росту, грудь что бочка и дикого нрава. Мне не стыдно признаться, что в ту ночь я спасался бегством. Побежал бы и сейчас, доведись мне встретить кого-нибудь из них.
Лиззи невольно рассмеялась. Несколько минут они стояли в молчании – конечно, это не назовешь молчанием старых друзей, но и чувства неловкости они не испытывали.
– Я это изведал, – сказал Марсден. – Это была тяжелая жизнь. Не важно, что я знаю о вас или думаю, что знаю, – я никогда не подверг бы вас такому испытанию.
Менуэт закончился. Танцоры разошлись. Центр бального зала опустел под приглушенный смех и шелест волочащихся шлейфов.
Он заглянул в лицо ее кошмару – бедности и одиночеству, но выжил и может говорить об этих вещах спокойно. Странно, но раньше Лиззи и не замечала, что в нем есть сила и стойкость.
– Если вы не спешите на очередной симфонический концерт – или в мюзик-холл, – нельзя ли попросить вас сопровождать меня на ужин, мистер Марсден? – услышала Лиззи собственный голос.
Марсден посмотрел на нее долгим взглядом, словно не узнавая старую знакомую, и улыбнулся:
– Ради этой чести готов вообще отказаться от музыки.
Глава 15
Почти все утро воскресенья Верити провела на благотворительной кухне на Юстон-роуд, где в холодные месяцы нуждающиеся могли получить тарелку жидкого супа и кусок хлеба. Мадам Дюран предпочитала работать здесь, чем ходить в церковь, где она сидела как на иголках, не в силах дождаться окончания службы. Бог не станет возражать, думала Верити, если вместо церкви она пойдет кормить голодных. А если станет – значит, она все равно обречена, хоть ходи в церковь, хоть нет.
Верити прихватила с собой и Марджори – они с Бекки по очереди присматривали за девушкой. Бекки брала на себя выходные вечера, а Верити – воскресенья. Они вернулись домой в середине дня. Верити приготовила для Марджори омлет – девушке требовалось съесть что-нибудь посытнее, чем жидкое варево благотворительной кухни, – и усадила ее в людской, а сама поднялась на чердак, взглянуть на себя в зеркало и хорошенько почистить платье, от которого несло репой.
Она сняла чулки со спинки и ручек кресла, куда повесила их просушить, и убрала в саквояж. Развела огонь в камине, переоделась и принялась безжалостно оттирать щеткой платье, в котором работала на кухне. Не таким уж грязным было это платье, да и ткань следовало пощадить, но в душе у Верити просто кипело, вот и сорвала злость.
Она могла простить себя за то, что выскочила из своего убежища, чтобы обнять Стюарта, – Верити иногда забывала, что для него она всего-навсего бывшая кухарка Берти и его любовница. Но зачем, о Боже, зачем уступила она порыву и решила его поцеловать, если он уже успел – в высшей степени вежливо – попросить ее убраться с дороги?
Вспоминая, как он отшвырнул ее прочь, Верити закрывала глаза и морщилась от унижения и досады. Он отверг ее столь недвусмысленным образом! Заявил, что не унизится до того, чтобы крутить с ней шуры-муры! И все из-за того, что она поддалась тщеславному желанию поразить гостей за завтраком своими круассанами, ради которых и пришлось совершить полуночное путешествие на кухню, чтобы перемешать тесто.
Но потом он взял в ладони ее лицо и поцеловал ее слезы. Его губы так долго находились вблизи ее губ, что Верити на миг показалось – вот сейчас он ее поцелует, но вместо это го он отшвырнул ее прочь, оставив в совершенном одиночестве.
Верити была смущена, сбита с толку. Чего он от нее хочет? Чего она сама хочет от него? Ведь это невозможно настолько, что даже смешно. Банально. Безвкусно. Тем не менее многие вещи уже пошли вкривь и вкось. А иногда, стоило ей хоть немного ослабить бдительность, она начинала верить, что он ее любит.
Это не была любовь мистера Дарси. Тут было не до искреннего, честного восхищения парой прекрасных глаз и живым умом. Похоже на любовь к выпивке: чувство вины, стыда, смятение в мыслях – и темный инстинкт, понуждающий к действию.
Это ощущение было ненавистно Верити, но заставляло дрожать от возбуждения. Она чувствовала себя уязвимой, несчастной и странным образом счастливой одновременно.
Она еще раз прошлась щеткой по платью, встряхнула его и собралась было повесить на крючок на стене. Именно в этот момент Верити заметила сверток, который чья-то рука положила на колченогий столик перед фотографией Майкла, словно приношение божеству.
Сверток коричневой оберточной бумаги был перевязан бечевкой. Верити развязала узелок, сняла бумагу, и ее глазам предстала картина маслом, размером не больше двух сложенных ладоней.
Натюрморт, чей-то поздний завтрак. На серебряном блюде, стоящем на смятой белоснежной скатерти, красовался посыпанный каперсами ломоть розовой лососины. Рядом пристроилось блюдечко с лимонами – один целый, другой наполовину очищенный. Там были и судок с оливками, и золотистое вино в стакане толстого стекла, и солонка. Нож утонул в складках скатерти, его присутствие угадывалось лишь по эбеновой ручке. Поодаль стояла оловянная кружка, отполированная до блеска, словно черная жемчужина.
Крошечное полотно поражало богатством деталей. Свет, искрами рассыпающийся на каперсах; длинный элегантный завиток желтой кожуры лимона, свисающий с края блюдца; надкушенная оливка– наверное, этот давно умерший художник обожал оливки, вот и не устоял, работая над картиной.
Подарок мистера Сомерсета. Или просьба о прощении? Очень – нет, крайне неприлично. Дело не только в подарке. Как он его преподнес – без приглашения вошел в комнату в то время, когда ее хозяйка трудилась на кухне, оставив саквояж раскрытым, развесив на кресле белье для просушки!
Зря он это сделал. Не потому, что Верити было стыдно старых трусиков и поношенных чулок, открывшихся его взгляду. Просто чудесная картина заставила ее сердце воспарить высоко в небеса, подобно Икару.
Мир остался прежним, как и их место в нем. Если они поддадутся прекрасному искушению, тогда то, что неизбежно должно произойти, покажется ей вовсе жестоким и невыносимым.
«Не надо, – подумала она. – Он скоро женится».
Не надо.
Но Верити знала: подобно Икару, который с самого начала был обречен свалиться с небес, она тоже не станет внимать собственному мудрому совету. Она тоже рискнет полететь к солнцу, выше и выше, покуда его жар
